и никакие Ньютоны не пытаются создать на этот счет теорию. Но оттуда, где она находится, Ента видит и начало, и конец. Не так уж хорошо знать слишком много.

А в Варшаве, в кухне на Лешно, костлявые пальцы Хаи, она же Марианна Лянцкоронская, лепят из хлеба соответствующую фигурку. Это продолжается долго, потому что хлебная масса крошится и ломается, человечек принимает диковинные формы и разваливается на части. Позже выясняется, что фигурка очень отличается от остальных.

Моше изучает право, но больше интересуется театром и литературой, венскими винными погребами – безусловно, лучшим местом для обучения жизни, как он заявляет матери. Больному отцу он бы такое сказать не осмелился. Мать любит Моше без памяти и считает его поистине гением. Материнский взгляд видит в юноше писаного красавца. Что ж, до двадцати пяти лет все кажутся красивыми, вот и Моше тоже – довольно высок и строен. Приезжая из Вены, он снимает напудренный парик и ходит с непокрытой головой. Стягивает темные волнистые волосы в хвост. В сущности, Моше похож на мать – те же высокий лоб и полные губы, такой же, как она, шумливый и словоохотливый. Вид у него франтоватый, венский: Моше не ходит, а вышагивает. Высокие сапоги из тонкой кожи с посеребренными пряжками подчеркивают длинные стройные икры.

Ris 621. Mosze Dobruszka

Эва узнала, что у Моше есть в Вене невеста, Эльке, падчерица богатого промышленника Иоахима фон Поппера, неофита, получившего дворянский титул. Да-да, планируется свадьба. Отцу бы уже хотелось его женить, чтобы Моше вместе с братьями мог спокойно продолжать то, что Залман считает лучшим занятием на свете, – торговлю табаком. Но Моше сейчас занят исследованием чуднóго и глубокого кармана этого мира, из которого можно без конца извлекать деньги, – биржи. Ему, как и матери, известно, что есть на свете вещи поважнее, чем торговля табаком.

Моше привозит домой своих друзей, молодых людей из богатых домов; тогда мать открывает окна в сад и протирает садовую мебель, в центр комнаты выставляют клавикорд, чтобы было слышно во всем доме и в саду. Сестры надевают лучшие платья. Эти молодые друзья, поэты, философы и бог знает кто еще (Залман говорит о них: ветреники), – люди открытые и современные; никому из них, похоже, не мешает длинная борода Залмана и его акцент. Они будто постоянно навеселе, в легкой эйфории, в восторге от себя, своих стихов, полных аллегорий и абстракций.

Когда мать зовет их ужинать, Моше как раз стоит посреди гостиной.

– Вы слышали? Пошли пировать Левиафаном! – восклицает он. Молодые люди вскакивают и, поскальзываясь на натертом полу, бегут занимать лучшие места за столом.

Моше восклицает:

– На мессианском пиру Израиль съест Левиафана! Правда, Маймонид объясняет это философски и высокопарно, но почему мы должны пренебрегать верованиями простых людей, всю жизнь голодавших?

Моше занимает свое место в центре длинного стола и не перестает витийствовать:

– Да, народ Израиля сожрет Левиафана! Огромное, громадное тело чудовища окажется вкусным и нежным, как…

– …как мясо девственных перепелок, – предлагает один из товарищей.

– Или прозрачные летающие рыбы, – продолжает Моше. – Народ станет питаться Левиафаном, пока не утолит свой вековой голод. Получится отличный обед, незабываемый пир. Ветер будет трепать белые скатерти, а кости мы станем бросать под стол собакам, которые также извлекут выгоду из спасения…

Раздаются слабые аплодисменты, так как руки уже заняты – накладывают еду на тарелки. До поздней ночи из дома Добрушек доносятся музыка и взрывы смеха, поскольку молодежь играет в модные французские игры. Шейндел стоит, скрестив руки, прислонившись к косяку, и с гордостью глядит на сына. Она может гордиться им и наверняка гордится: в 1773 году он опубликовал целых три собственных труда – два на немецком и один на древнееврейском. Все – о литературе.

После похорон Залмана, которые состоялись в начале апреля 1774 года, на поминках Моше попросил разрешения поговорить с дядей Яковом Франком. Они сидят на застекленной веранде, куда Шейндел выносит на зиму цветы; там и сейчас еще стоят высокие фикусы, пальмы и олеандры.

Моше, похоже, восхищается Яковом и в то же время недолюбливает. Ему свойственно такое отношение к людям – радикальное и амбивалентное. Он украдкой рассматривает дядю, его раздражают простецкие манеры, которыми Яков так щеголяет, раздражает турецкое платье – пестрое, похожее на театральный костюм. Но восхищает необъяснимая, ничем не замутненная уверенность в себе; такой он ни у кого прежде не видел. Он ловит себя на том, что испытывает к этому человеку уважение и даже боится его. Именно этим Яков и привлекает Моше.

– Я хочу, чтобы ты был моим свидетелем на свадьбе, дядя. Хочу, чтобы ты был рядом со мной, когда я буду креститься.

– Мне нравится, что на поминках ты приглашаешь меня на свадьбу, – говорит Яков.

– Отцу бы тоже понравилось. Он всегда был за то, чтобы не тянуть и переходить прямо к делу.

Через стекло – так видят их гости – кажется, будто они курят трубку и беседуют о покойном Залмане. Тела расслаблены, Яков вытянул перед собой ноги и задумчиво пускает облачка дыма.

– Все сводится к тому, – говорит Моше Добрушка, – что Моисей со своей конституцией – это обман. Сам Моисей познал правду, но скрывал ее от своего народа. Зачем? Вероятно, чтобы иметь над ним власть. Он сконструировал ложь настолько грандиозную, что она даже приобрела черты правдоподобия. Миллионы людей верят в эту ложь, ссылаются на нее и живут согласно ней, – Моше скорее произносит речь, чем ведет диалог, на дядю он вообще не смотрит. – Каково это – осознать, что ты жил иллюзиями? Это как если бы кто-нибудь сказал ребенку о красном, что оно зеленое, о желтом, что оно розовое, а дерево назвал тюльпаном…

Добрушка увлекается цепочкой сравнений, описывает рукой круг и продолжает:

– То есть мир как притворство, как спектакль. А ведь шансов у Моисея было больше, чем у других, он мог привести изгнанный народ, народ, блуждающий в пустыне, к истинному свету, но предпочел обманывать его и представил придуманные им самим заповеди и законы как божественные. Глубоко упрятал эту тайну, и потребовались века, чтобы узнать правду.

Моше вдруг соскальзывает со стула, опускается на пол и кладет голову Якову на колени.

– Ты, Яков, добиваешься того, чтобы мы это осознали. Ты взялся за это дело, и я тобой восхищаюсь.

Яков не выглядит удивленным, он обнимает голову молодого Добрушки, и если кто-нибудь смотрит на них сейчас через стекло, то думает, будто дядя утешает сына после смерти отца: трогательная