отощавшем – я тоже почувствовал себя чужим. В таком месте трудно молиться, иконы и статуи, пусть даже красивые, расположены далеко, и невозможно рассматривать их спокойно и не спеша. Голос ксендза эхом отдается от стен – никогда не удается ничего разобрать. В определенные моменты нужно опускаться на колени, этот порядок я благополучно усвоил.

Яков всегда сидел в первом ряду, передо мной, в роскошном пальто. Рядом с ним Авача, красивая, точно пирожное с глазурью, какие здесь выставляют в стеклянных витринах, словно бижутерию: тщательно уложенные волосы под шляпкой, столь богато украшенной, что я не мог оторваться и все рассматривал ее. Рядом с Эвуней – Звежховская, которая выполняет здесь функции управляющей вместо Виттель, у которой уже не хватает сил, и две барышни. Мне бы хотелось прислать сюда свою старшую дочь, Басю, в качестве фрейлины, чтобы освоилась в обществе, ведь в Варшаве она мало чему может научиться и мало что увидит, но девочка еще слишком мала.

И я, глядя на все это, на весь этот новый мир, открывшийся перед Яковом в чужой стране, думал про себя: «Тот ли это самый Яков?» Ведь я взял фамилию по его имени – Яковский, уподобив себя его собственности, его женщине, но сейчас я уже не видел того, прежнего Якова. Он немного поправился, волосы совсем поседели – последствия пребывания в Ченстохове.

Яков принял нас с Воловским в своей комнате, обставленной в турецком стиле, где сидеть приходилось на полу. Он жаловался, что больше не может пить слишком много каффы, что она сушит ему желудок, и вообще очень беспокоился о своем здоровье, что меня удивило, поскольку раньше он словно бы вовсе не имел тела.

Вот так прошли эти первые дни, занятые знакомством с окрестностями, хождением к мессе, разговорами, но и те сделались какими-то пустыми. Мне было не по себе. Я очень старался увидеть в нем того юношу, которого мы встретили в Смирне, напоминал ему, как у него вся кожа сошла, как мы плыли по морю, когда он сумел спасти меня от моего собственного страха. «Ты ли это, Яков?» – спросил я его однажды, притворившись, что слишком много выпил, но на самом деле внимательно ждал, чтó он мне ответит. Яков смутился. Но потом я подумал, что только глупец станет ожидать, что люди всегда будут оставаться такими, какими были раньше, и что в нас сидит какая-то гордыня, раз мы трактуем себя как неизменное целое, словно всегда являемся одним и тем же человеком, – ведь это не так.

Когда я уезжал из Варшавы, там среди правоверных ходили слухи, будто настоящий Яков умер в Ченстохове, а тот, что теперь сидит передо мной, – подставной. И многие в это верили, поскольку в последнее время слухи эти усилились; я не сомневался, что и Людвик Воловский, и молодой Каплинский, шурин Якова (слухи и до Валахии дошли), приехавший сразу после нас, явились, чтобы разобраться и успокоить наших в Варшаве и в других местах.

Мы сидели за столом, и я видел, как при тусклом свете свечей все пристально разглядывают Якова, всматриваясь в каждую его морщинку. На него уставился Людвик Воловский, который долгое время не видел Якова и, вероятно, был удивлен произошедшими изменениями. Вдруг Яков показал ему язык. Людвик залился краской и потом весь вечер сидел расстроенный. Позже в тот вечер, когда мы уже спорили вовсю, я спросил Якова:

– Что ты теперь собираешься делать? Сидеть здесь? А как же все мы?

– Моя самая большая надежда – чтобы больше евреев пришло ко мне, – ответил Яков. – Ибо их придет бесчисленное множество. В одном ряду их будет не менее десяти тысяч… – так он говорил, и еще о знаменах и мундирах, что он бы хотел создать собственную гвардию, и чем больше вина он пил, тем масштабнее делались планы. Яков говорил, что мы должны готовиться к войне и что время неспокойное. Турция выдохлась, а Россия набирает силу.

– Война нам на пользу – в мутной воде можно словить какую-нибудь рыбку.

Он все больше распалялся:

– Будет война между Австрией и Турцией, наверняка, а что, если под шумок военной сумятицы нам достанется вожделенный кусок собственной земли? Для этого потребуется много золота и много трудов. Если на свои деньги собрать тридцать тысяч человек и договориться с Турцией, что мы поддержим их в войне, а за это они дадут нам клочок земли, маленькое королевство где-нибудь в Валахии?

Воловский добавил, что Хая в Варшаве также предсказывала, причем несколько раз подряд, большие изменения в мире, огонь и пожары.

– В Польше король слаб и царит великий хаос… – начал Людвик.

– С Польшей для меня покончено, – отрезал Яков.

Он сказал это с горечью и так же дерзко, как раньше, будто провоцировал меня на ссору. А потом уже все заговорили о собственной земле, наперебой, возбужденные самой этой идеей. И двое Павловских, которые тоже приехали сюда вместе с женами, и даже Каплинский, шурин Якова, которого я считал исключительно благоразумным человеком, все выступали за эту несбыточную мечту. Ничего больше их не интересовало, только политика.

– Я уже оставил надежду иметь собственную землю! – выкрикнул я в эту увлекшуюся компанию, но никто меня не услышал.

К моему удивлению, Яков приказал нам с Ерухимом Дембовским записывать его вечерние разговоры. До этого при дворе стали записывать сны Эвы, это делал Антоний Чернявский, сын тех Чернявских из Валахии, что в Иванье занимались финансами. Вышла симпатичная книжечка. Я очень удивился, поскольку не раз настоятельно просил Якова разрешить мне записывать, но он всегда запрещал.

Здесь он, безусловно, чувствовал себя в безопасности, а возможно, на него также повлиял молодой Моше Добрушка, который часто навещал нас и убедил его, что в такую книгу можно не включать то, что не предназначено для посторонних, зато растущее число последователей Якова смогло бы составить представление о его идеях и историях. Написать подобную книгу было бы делом благородным во всех отношениях – на добрую память потомкам.

Сначала писал Ерухим, то есть Енджей Дембовский, потом я. Если мы были заняты, нас заменял сын Чернявских, Антоний, мальчик исключительно смышленый и Якову чрезвычайно преданный. Записывать предполагалось по-польски, так как мы давно отказались от старого языка. Сам Яков говорил, как хотел: и по-польски, и по-немецки, иногда целые предложения по-турецки, было также много вкраплений на древнееврейском; мне приходилось переписывать начисто, потому что мои записи никто не сумел бы разобрать.

Тогда мне вспомнилось, что когда-то я хотел быть с Яковом, как Натан из Газы был с Шабтаем Цви,