Дети хрупкие и робкие. Прелестная Авача, привезенная из Варшавы, стала застенчивой и молчаливой. За ней нужен другой уход. Яков не учит ее ничему хорошему, девочка бегает по гарнизону, болтает с солдатами. Пристает к паломникам. Детям не хватает солнечного света, а еда, даже купленная в лучших здешних лавках и привезенная издалека, несвежая, плохая.

Яков вещает, жестикулируя, а они, набившись в офицерскую комнату, слушают его, сидя на матрасах и прямо на полу:

– Айелет ахувим, что означает любимая лань. В это место, куда я иду, шел прежде Иаков из Священного Писания, а затем Первый Яков, Шабтай Цви. А теперь иду я, подлинный Яков. – Произнося слово «я», он бьет себя в грудь, так что раздается гулкий звук. – В это место уже стучались патриархи: Моисей, Арон, Давид, Соломон и все столпы мира. Но открыть не смогли. В этом месте, куда мы идем, нет смерти. В ней обитает Дева, Дева не имеющая глаз, Лань, которая и является истинным Мессией.

Теперь Яков умолкает и прохаживается туда-сюда – два шага в одну сторону и два в другую. Он ждет, пока они воспримут сказанное. Воцаряется полная тишина, в которой покашливание Товы звучит подобно грому. Яков поворачивается к нему и продолжает:

– Это все записано, ты знаешь. Дева – божественная мудрость, заточенная в разрисованную доску, словно принцесса в высокую башню, которую никто не может покорить. Ради нее вы должны совершать чуждые деяния, действия, которые перевернут мир с ног на голову. Помните того змея в раю? Змей призывает к свободе. Тот, кто выкорчует Древо Познания и достигнет Древа Жизни и объединится с Девой, познает также спасение, этот незримый Даат[187].

Все повторяют это слово: «Даат», повсюду Даат. Това поражен переменой, которая произошла с зятем. Перед тем как приехать сюда, он слышал, будто Яков умер и его заменил новый человек. В сущности, это и есть новый человек. У него мало общего с тем, кому Това шепнул под свадебным балдахином тайну.

Това и Хаим спят в душной, грязной хибаре, которую освободили для них хозяева. Това брезгует прикасаться к чему бы то ни было. Уборная такая, что от вони у него кружится голова, – просто навес на колышках, занавешенный грязной тряпкой, рядом с кучей экскрементов. Сыну приходится водить его туда. Старый Това приподнимает длинное пальто – боится испачкать.

Каждый день он обещает себе, что поговорит с Ханой, и каждый день не смеет ее спросить:

– Ты поедешь со мной домой?

Наверное, потому, что знает, какой услышит ответ.

Това также видит, что за эти две недели Яков и Хаима покорил; между ними возникла какая-то связь, какой-то странный, двусмысленный союз, исполненный взаимной преданности. Хаим все чаще повторяет слова Якова, говорит ими.

Так что Яков Франк – тот, кто украл у Товы детей. Это ужасно. Това достает свои амулеты, молится над ними и вешает их на шею дочери и внучке.

Видимо, вера Товы слишком слаба – однажды вечером происходит ссора: Това называет Якова предателем и обманщиком, а тот дает ему пощечину. На рассвете Това вместе с расстроенным Хаимом, который против этого решения, отправляется домой, даже не попрощавшись с дочерью и внучкой. Он возмущен и всю дорогу не может успокоиться. Мысленно уже сочиняет письмо, которое разошлет во все общины правоверных, по всей Европе. Напишет в Моравию и в Альтону, в Прагу и во Вроцлав, в Салоники и в Стамбул. Выступит против Якова.

Однако есть вещи, в которых тесть и зять солидарны: следует ориентироваться на Восток, на Россию. Здесь, в Польше, их покровители постепенно теряют свою мощь. И Това, и Яков убеждены, что всегда следует держаться более сильного.

Вскоре после внезапного отъезда Товы отправляют посланников в Москву – договариваться. Переговоры ведет Яковский, счастливый, что Яков снова к нему благоволит. Вечером накануне отъезда устраивают пир. Яков сам наливает посланникам вина.

– Мы должны быть благодарны Первому, который сделал новый шаг – в турецкую религию. А также Второму, открывшему Даат Эдом, то есть крещение. Теперь я отправляю вас в Москву, где нас ждет третья, более высокая, более драгоценная ступень.

Произнося эти слова, он встает и расхаживает по комнате, высокая шапка цепляется за потолочные балки. Эту ночь накануне путешествия посланники, Воловский, Яковский и Павловский, проводят с Ханой. Таким образом, все они становятся Якову братьями, родней в еще большей степени, чем прежде.

Эльжбета Дружбацкая из монастыря бернардинок в Тарнове пишет последнее письмо ксендзу-канонику Бенедикту Хмелёвскому в Фирлеюв

…Дорогой друг, Отец-благодетель, я уже почти не вижу мира, разве что в окно своей кельи, так что мир для меня – монастырский двор. Это заточение дарует мне огромное облегчение; уменьшившийся мир способствует покою в душе. Подобным образом и окружающие меня предметы – которых немного – не отвлекают мой ум, в отличие от домашней вселенной, которую мне приходилось удерживать на своих плечах, словно Атланту. После смерти моей дочери и внучек все для меня кончено, и хотя Вы предупреждаете, что говорить так – грех, мне даже это безразлично. Начиная с самого рождения все – Церковь, дом, образование, обычаи и любовь – велит нам привязываться к жизни. Но никто не говорит, что чем больше мы привязываемся, тем сильнее будет боль, которую придется испытать потом, все осознав.

Я больше не стану писать Вам, мой Друг, скрашивавший своими историями мои преклонные годы и протянувший руку помощи, когда со мной случилось это несчастье. Желаю Вам долгих лет жизни в крепком здравии. И чтобы Ваш прекрасный сад в Фирлеюве благоденствовал вечно, как и Ваша библиотека, и все Ваши книги – пускай они служат людям…

Эльжбета Дружбацкая заканчивает письмо и откладывает перо. Она отодвигает скамеечку для коленей, обращенную к висящему на стене Христу, каждое страдающее сухожилие которого Дружбацкая знает на память. Ложится навзничь на пол, обдергивает коричневое шерстяное платье, похожее на рясу, складывает руки на груди, как в гробу, и устремляет взгляд в какое-то парящее в воздухе небытие. И лежит так. Она уже даже не пытается молиться, слова молитвы утомляют ее, кажутся переливанием из пустого в порожнее, перемалыванием одного и того же зерна, полного спорыньи, отравленного. Спустя несколько мгновений женщине удается достичь особого состояния; она остается в нем до тех пор, пока ее не позовут обедать. Трудно описать это состояние; Дружбацкой удается просто исчезнуть.

Ента, неизменно всему сопутствующая, теряет пани Дружбацкую из виду. Проворно, словно мысль, устремляется к адресату лежащего на