– Это когда у него «фобий» становится больше, чем «маний».Ясно? У Буслаича же пока и маний особых нет. Легкие бзики, не больше, –великодушно оценила ведьма.

Когда Меф не появился и через двадцать минут, Чимоданова каксамого «вумного» послали за ним. Петруччо поднялся и, толкнув дверь комнаты,просунул голову.

Меф сидел и, уперевшись подбородком в рукоять, точил меч.Меч нежился, как дворовый пес, которому вычесывают репьи из шерсти. Он не былизбалован заботой. Петруччо стал смотреть, как брусок беззубо пытаетсявгрызться в металл, гораздо более прочный, чем сам брусок.

– Трудишься? Чтоб ты порезался! – пожелалЧимоданов.

С недавних пор у него появилась привычка желать людям толькохорошее.

Меф покосился на него. Под запавшими глазами были круги.

– Обязательно. А потом переадресую боль тебе, Чемодан.И порез тоже, – сказал он, зная, что вполне способен это проделать.

Отложив меч, Мефодий спустился вниз. На столе все еще стоялконтейнер из-под фотопленки, в который Чимоданов не закончил пересыпать эйдосы.Меф застыл и, сам того не замечая, уставился на контейнер голодным взглядом.

Даф незаметно подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза.Меф вздрогнул. Плечи его опустились.

– Прости, – сказал он, – сам не знаю, что наменя нашло.

– Зато я знаю, – сказала Даф, кивая Чимоданову,чтобы он поскорее убрал контейнер с глаз долой.

Она знала, что Меф последнее время часто испытываетискушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, ибез того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма,но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнувчерез чужую душу, не спасешь уже и своей.

Буслаев взял папку с отчетами. Машинально пролистал. Отчетысуккубов источали слабый запах духов. Почерк мелкий, кокетливый, с завитушками.Почти в каждом отчете рисунки, застенчивые и подробные, как в девчачьихдневниках. Все тщательное, старательное, до реснички, до тычинки. Затопроследить в отчетах мысль было фактически нереально. Изначально тщедушная, онатонула в чувствах и увязала в эмоциях, как муха, севшая в клей. Эйдосов,особенно без гнильцы, тоже было маловато. То ли суккубы их утаивали, то личеловечество разучилось влюбляться и оплачивать свою любовь душой и кровью.

Посреди приемной, надувая щеки, что должно былосимволизировать чудовищную спешку, хотя он явно тащился еле-еле, возникзапоздавший курьер из Тартара. На этот раз это был не мрачный безъязыкий джинндля особых поручений, а привычный Омар, которого Улита время от времениназывала Юсуфом, не видя большой разницы.

– Мархаба![1] – приветствовала его Улита.

– Сабах Эль Хир![2] – расцвел белозубой улыбкой Омар.

– Каифа халак?[3]

– Куваес. Кулю тамам![4]

На «кулю тамаме» запас арабских фраз у Улиты иссяк. Осталосьтолько жалостливое «ана анди магаз[5]», и Улита уже прикидывала, неввернуть ли и его тоже, когда Омар вывалил на стол груду корреспонденции.

– О, письма! – сказала Улита по-русски и приняласьв них рыться.

Видя, что с ним больше не заигрывают, Омар попыталсяпригласить ведьму на свидание. Улита была с ним мила и кокетлива, но оченьускользающе. Ощущалось, что сердце ее занято, причем не бедным Омаро-Юсуфом.

– Нэ любишь, да? А я тэбе люблю! Я тэбе верен,да! – сметая веничком в кучку весь свой русский, укоризненно сообщилкурьер.

– На пять копеек совру, на рубль сам себеповерю! – усмехнулась Улита.

Бедный Омар озадачился. Он понял только, что речь идет оденьгах.

– Дэнги хочешь, да? Есть дэнги – много! – сказалон.

Ведьма лениво отвесила ему оплеуху и расписалась в книгеприема почты. Лигул требовал от всех отделов соблюдения канцелярщины. Никакоговысокого злодейства. Сплошь тоска и рутина.

Дежурно страдая, Омар попытался исчезнуть, но о чем-товспомнил и, хлопнув себя по лбу, вернулся к Мефу. Перемещался джинн, кактехасский смерч. Узкий и стремительный внизу, кверху он расширялся, разрежалсяи там, в разреженном внутриджиньи, кружились подхваченные из урны обрывкизакладных пергаментов, окурки и всякая мимолетная дрянь.

– Письмо тэбе! – сообщил джинн.

С особой значительностью он сунул в руку Мефу большойконверт, взглянул на Буслаева красным вертящимся глазом и растаял, на этот разокончательно. Бумажки и окурки осыпались на невольных зрителей в живописном беспорядке.

Меф осторожно ощупал конверт. Он казался пустым. Буслаеваэто удивило, но лишь пока он не заметил в правом верхнем углу латинское V. Этотзнак означал, что конверт запечатан с применением пятого измерения. Пятоеизмерение – такая штука, что внутри может оказаться все, что угодно. Хотьпригородная электричка, пахнущая пролитым пивом, что тащится с Белорусскоговокзала к Бородино.

Меф на всякий случай выставил защиту и только после этогооткрыл конверт. Послышался негромкий хлопок, неминуемый спутник материализации.Нет, не электричка. Всего лишь деревянная рамка без стекла, внутри которойчто-то угадывалось.

– Очередная грамота. Небось «лучшему распространителюзла от приятно изумленного начальства», – буркнул Мефодий, извлекая рамку.

Лигул обожал рассылать сотрудникам огнедышащие сертификаты салыми печатями, которые предлагалось развешивать на стенах, чтобыкомпостировать мозги клиентам. Многочисленные фирмы, принадлежащие этимклиентам, занесли моду на рамки и в человеческий мир, заставляя всякого менагеразначимостью чуть повыше плинтуса обвешивать ими свой кабинет.

– Это не грамота! Это портрет! – внезапновоскликнула Даф.

Меф проверил. Да, так и есть. Не грамота и не сертификат…Скифские скулы, косящий взгляд, стремительные полукруги сомкнутых бровей. Лицобледное, но губы пухлые, алые, почти воспаленные.

– Прасковья! Воспитанница Лигула… – Мефодийвиновато взглянул на Дафну. Та пожала плечами. Довольно нервно пожала.

– А письмо какое-нибудь есть? Или хотя бызаписка? – спросила она сухим, совсем чужим голосом.