И вот теперь, привыкая к дарху, Меф ощущал себя Депресняком.Как и кот, он не мог избавиться от ненавистного ошейника. Цепь с дархомпозванивала у него на шее, как колокольчик прокаженного. Дарх причинялпостоянную ноющую боль. Когда сосулька касалась голой кожи, боль становиласьострее и напоминала Мефу слабый электрический разряд.

Занудливая старушка-память листала страницы. Когда-то давноему подарили зажигалку из магазина фокусов. Из любознательности Мефодийрасковырял ее в первый же вечер. Внутри обнаружились кнопка и отходящий от неепровод. Приложив провод к коже и нажав на кнопку, можно было получить удартоком. Таким же оголенным проводом Меф и представлял себе дарх.

Хуже всего было ночью. Мефу снились отвратительные сны. Емучудилось, что дарх превращается в ртутную змею. Змея ползет по груди изаползает в нее сквозь кожу. За несколько дней Меф осунулся, похудел, сталвспыльчивым и как-то едва не прикончил Чимоданова, когда на тренировке тот вочередной раз попытался поиграть в берсерка.

Много раз Мефодий пытался сорвать цепь с дархом. Порой емуэто удавалось, но все равно отойти от дарха далеко он не мог. Боль становиласьнепереносимой, и он почти терял сознание. Только прохладная рука Дафныприводила его в чувство.

Хуже было другое: теперь, когда на шее у Мефа покачиваласьсосулька из Тартара, самой Даф мучительно было прикасаться к нему. Он видел,как она бледнеет, стискивает зубы и пытается скрыть это напряженной, жалкой иперекошенной улыбкой.

Спору нет, продуманный подарок сделал Мефу великодушныйгорбун!

– Пока я с тобой, пусть даже обессиленная, я не дамдарху поглотить твой эйдос. Будем сопротивляться, пока можем, – ободрялаего Дафна.

Меф благодарен был ей за «мы». Особенно за то, что это «мы»не казалось страдальческим. В нем не присутствовало ни малейшей позы. Жертвуясобой, Дафна этого даже не замечала.

«Дарх дает силы только одному… Дарх несет боль всем, кто сним соприкоснется. Но самую большую боль он причиняет тому, кто его носит… Дархвселяет ужас во врагов… Дарх обжигает взгляд стражу света и завораживаетсмертного переливами граней… Дарх не должен соприкасаться с крыльями стражейсвета… Дарх дарит вечность, но эта вечность близка смерти… Дарх останавливаетвнутренний рост и уничтожает все хорошие задатки. Кто-то может сопротивлятьсявеками, но финал предопределен… Дарх порабощает своего хозяина, если он слабееего. Но и если хозяин сильнее, он все равно порабощает его… Темный страж,лишившийся дарха, теряет вечности… Дарх не должен достаться свету… В дархе недолжно быть меньше одного эйдоса. Опустевший дарх заберет собственный эйдостого, кто его носит», – повторял Меф сухими губами, с ненавистьюразглядывая переливающуюся сосульку.

Арей понимал состояние Мефа. Пару раз Буслаев ловил на себеего задумчивый взгляд. Однако вслух сочувствие мечник не выражал – это было нев его привычках. «Жалость – наркотик посильнее героина. Если кто на нееподсядет – ничего уже его не вытащит», – говаривал он.

– Теперь дарх мучит тебя потому, что он пуст. Но когдаон и получит первый эйдос, он продолжит терзать тебя. Удовольствие, которое тыиспытаешь с каждым новым эйдосом, будет ярким, острым, но кратковременным.Единственное, что дарх действительно дарит, – это силу в битвах и хмуроеудовлетворение от собственного всесилия… Ну а боль… к боли привыкаешь, этомелочи, – вот и все, что сказал он Мефу.

До других объяснений мечник не снизошел.

* * *

Несколько дней спустя сотрудники русского отдела мракасидели в резиденции на Большой Дмитровке и, уткнувшись в бумаги, просматривалиотчеты суккубов. Улита подшивала их. Мошкин штамповал. Дотошный Чимодановотклеивал от конвертов вложенные пакетики с эйдосами и пересыпал в пластиковыеконтейнеры от фотопленки, готовя к отправке в Тартар.

Нате, как обычно, не хватило лопаты, чтобы трудиться. Но онане скучала. Она то ругалась на извечно нелюбимого Чимоданова: «Такой дурак – вносок сморкается и суккубов от суккулентов не отличит!», то разглядывала вкарманное зеркальце свои губы с таким вниманием, словно на них была записанасудьба человечества.

– А где Буслаев? Он почему не работает? – вдругспросила она.

Как всякая последовательная, социально адаптированнаялентяйка, Ната всегда волнительно относилась к тому, чтобы в минутыобщественных усилий все были в сборе.

– Мефыч у себя. Вбил в стену трубу и подтягивается.Думаю, раньше чем через двадцать минут не появится, – взглянув на часы,заметил Чимоданов.

– Ну, про подтягивания я знаю, – сказала Ната.

– Ты знаешь про трубу, а не про сто раз в сумме, –уточнил Чимоданов. – Пока сто раз не подтянется – из комнаты не выйдет.Первые пятьдесят ничего, бодренько так десятками отщелкивает, а потомболтается, как дохлый червяк. По одному разу, по два… Смотреть жалко –пристрелить хочется.

Евгеша завистливо вздохнул. Он тоже не отказался бы от такойсилы воли, как у Мефа. Если у тебя есть воля, ты можешь заставить себя неиспытывать непрерывные сомнения.

– Меф же раньше на кулаках стоял, да? – спросилон.

– На кулаках – само собой. На кулаках вечером, –сказала Даф сострадательно.

Она знала, чего эти проявления воли стоят Мефодию сейчас,когда он толком и спать не может из-за дарха. С точки зрения Даф, волю надорастягивать осторожно, так, как растягиваешь мышцы. Если делать это слишкомрезко, ничем хорошим это не закончится. Меф же предпочитал делать все именнорезко. Дафну пугала его решимость. Она бы предпочла что-то более постепенное.

– Шиза цветет. Заскоки прогрессируют, – уронилаНата.

Она стояла перед зеркалом в витой серебряной раме. Глядя в этозеркало, когда-то поочередно застрелились три белых офицера. Вопреки ожиданиямВихрова не стрелялась, а занималась гимнастикой лица. Поднимала брови,растягивала рот. Ее розовое лицо сминалось, как у комиссионера. Каждая мышцажила отдельной жизнью. Средний актер способен выразить лицом два-три чувствасразу. Ну, скажем, любовь и ненависть. Или мечтательность в гибридном сплаве соскукой. Ната же с легкостью выражала десяток чувств зараз. Причем чувств самыхнесочетаемых. Скажем, страсть, тоску, кокетство, жару, легкий голод и, положим,желание получить на день рождения горный велосипед. Как она выражала мимикойименно велосипед, а не что-нибудь другое, было необъяснимо. Захоти она квелосипеду пристегивающуюся фляжку – выразила бы лицом и фляжку, при этом непроронив ни единого слова.

Улита великодушно сказала:

– Заскоки, говоришь? Да нет, пока Меф еще ничего, врамках терпимого. Знаете, как точно определить, когда человек срывается скатушек?

– Ну и.?