Он ждал. Разумеется, ничего не произошло. «Тефт, ты такой же дурень, как все», — сказал он себе и потянулся к руке Каладина. На эти сферы можно разок-другой выпить.

Внезапно больной сделал судорожный глубокий вдох.

Сияние в его руке погасло.

Тефт застыл, вытаращив глаза. Из тела умирающего начали подниматься струйки белого света. Они были едва заметны, но понять, что это буресвет, не составляло труда. Как будто Каладина окатило внезапной волной тепла, и теперь его кожа источала пар.

Его глаза распахнулись — из них тоже вытекал свет, слегка окрашенный в янтарный. Он опять судорожно вздохнул, и струйки света начали виться вокруг глубоких ран на его груди. Края нескольких порезов стянулись и заросли.

А потом все закончилось. Буресвет из сфер-осколков иссяк. Глаза Каладина закрылись, тело расслабилось. Его раны все еще выглядели плохо, лихорадка не оставляла его в покое, но кожа самую малость обрела цвет. Края нескольких порезов были уже не такими опухшими и покрасневшими.

— Боги! — Тефт понял, что дрожит. — Всемогущий, сброшенный­ с небес, обитающий в сердцах наших... Так это правда.

Он согнулся, упершись лбом в каменный пол, и в уголках его зажмуренных глаз выступили слезы.

«Почему сейчас? — снова подумал он. — Почему здесь? И во имя всех небес, почему я?»

Он сидел так тысячу ударов сердца — считал и думал. В конце концов поднялся и забрал из руки Каладина свои сферы, теперь туск­лые. Он обменяет их на светящиеся. Потом вернется и позволит Каладину вновь вдохнуть буресвет.

Надо быть поосторожнее. Несколько сфер каждый день, но не слишком много. Если мальчик выздоровеет чересчур быстро, это привлечет ненужное внимание.

«И надо сообщить Предвидящим. Мне надо...»

Предвидящих больше не было: все умерли из-за того, что он сделал. Если кто и остался, Тефт понятия не имел, где их искать.

Кому рассказать? Кто ему поверит? Каладин вряд ли понимал, что делает.

Лучше помалкивать — по крайней мере, до тех пор, пока сам Тефт во всем не разберется.

«Миг спустя Алезарв был на месте, преодолев расстояние, на которое у пешего путника ушло бы более четырех месяцев».

Еще одна сказка, на этот раз включенная в сборник «Среди темноглазых» Калинама. С. 102. В этих сказках великое множество историй о мгновенных перемещениях и Клятвенных вратах.

Рука Шаллан летала над доской для рисования словно по собственной воле, и уголек в ее пальцах царапал бумагу, нанося штрихи и тени. Сначала грубые очертания, точно пятна крови, оставленные большим пальцем на нешлифованной гранитной плите. Потом — тонкие линии, будто царапины, сделанные булавкой.

Она сидела в своей, похожей на чулан, комнате в Конклаве. Ни окон, ни украшений на гранитных стенах. Только кровать, ее сундук, ночной столик и маленький стол, предназначенный также для рисования.

Единственный рубиновый броум озарял ее набросок кровавым светом. Обычно для создания правдоподобного рисунка приходилось­ запоминать сцену. Моргнуть, чтобы мир застыл и отпечатался в ее разуме. Она не делала этого той ночью, когда Ясна уничтожила грабителей. Сама замерла от ужаса и пагубного очарования увиденным.

Тем не менее случившееся сохранилось в ее памяти чередой ярких сцен, как будто она все запомнила намеренно. И воспоминания не исчезали после того, как девушка переносила их на бумагу. Она не могла от них избавиться. Эти смерти были выжжены в ней.

Шаллан отодвинулась от рисовальной доски, рука ее дрожала. Перед ней было точное угольное изображение душного ночного ­переулка, стиснутого двумя рядами зданий. А посреди — вознося­щаяся к небесам фигура из огня с разинутым от муки ртом. В тот момент лицо еще сохраняло форму, призрачные глаза распахнулись, из горящих губ словно рвался крик. Рука Ясны была обращена к огненному духу, будто принцесса гнала его прочь или поклонялась ему.

Девушка прижала ладонь с испачканными углем пальцами к груди, не в силах оторвать глаз от своего творения. Это был один из многих десятков рисунков, которые художница сделала за послед­ние несколько дней. Человек, превращенный в огонь, еще один, пре­вращенный в хрусталь, и двое — в дым. Она могла нарисовать в деталях только одного из них; ее взгляд был обращен к восточной час­ти переулка, когда все случилось. Смерть четвертого грабителя на рисунках представала в виде дыма, который поднимался от одежды, что уже лежала на земле.

Ее мучила совесть оттого, что запечатлеть его смерть не удалось. Из-за угрызений совести она чувствовала себя глупо.

Логика не позволяла обвинить Ясну. Да, принцесса по собственной воле отправилась навстречу опасности, но это не снимало ответственности с тех, кто решил ей навредить. Эти мужчины были достойны порицания. Шаллан день за днем штудировала книги по философии, и большинство этических доктрин оправдывали принцессу.

Но девушка была там. Она смотрела, как умерли эти люди. И видела ужас в их глазах, и ей до сих пор было от этого плохо. Неужели не нашлось бы иного пути?

Убей, или тебя убьют. Такова философия решительности. Она оправдывала принцессу.

Поступки не есть зло. Зло кроется в намерениях, а в намерения Ясны входило остановить людей, причинявших вред другим. Такова философия цели. Она восхваляла принцессу.

Мораль существует отдельно от людских идеалов. Она пребывает где-то далеко, и простые смертные могут к ней приблизиться, но никогда по-настоящему не поймут. Философия идеалов. Она заявляла, что устранение зла в конечном счете соответствует морали, и потому Ясна, уничтожившая злых людей, поступила справедливо.

Цель следует сопоставлять со средствами. Если цель достойная, то можно на пути к ней совершить поступки, которые сами по себе достойны осуждения. Философия стремления. Она в большей степени, чем остальные, признавала действия Ясны этичными.

Шаллан высвободила лист из рисовальной доски и бросила на постель, где уже лежало немало рисунков. Закрепив чистый лист, она тотчас же схватила угольный карандаш и начала рисовать снова — бумага не могла от нее сбежать.

Совершенная кража изводила ее не меньше убийств. По иронии судьбы, Ясна велела ей изучить философию морали и тем самым вынудила ученицу задуматься о собственных ужасных поступках. Она явилась в Харбрант, чтобы украсть фабриаль и использовать его для спасения своих братьев и Дома от банкротства и уничтожения. Но в конечном итоге украла духозаклинатель по другой причине. Девушка взяла его, потому что разозлилась на Ясну.

Если намерения важнее действий, ей следовало винить себя. Возможно, философия стремления, которая утверждала, что цели важнее предпринятых ради их достижения шагов, согласилась бы с тем, что она сделала, но именно эта философия казалась Шаллан наиболее ущербной. Вот она сидит и рисует, продолжая обвинять Ясну. При этом сама предала женщину, которая ей поверила и взяла к себе. И теперь собирается совершить святотатство, воспользовавшись духозаклинателем, что должны применять только ревнители.