забора и написанием стихотворения, но только количественная. И для меня нет разницы между тем, чтобы написать хорошее стихотворение, и тем, чтобы выйти на солнечный свет и прижаться к любимой женщине.

Так я подхожу к последнему соображению об эротическом. Разделять силу чувств друг дружки – не то же самое, что использовать чувства другого человека, как мы используем бумажную салфетку. Когда мы отворачиваемся от нашего опыта, эротического или иного, мы используем, а не разделяем чувства тех, кто участвует в этом опыте вместе с нами. А использование без согласия используемых – это насилие.

Чтобы применять наши эротические чувства, мы должны сначала распознать их. Потребность в разделении глубоких чувств – общечеловеческая потребность. Но в европейско-американской традиции эта потребность удовлетворяется определенными запрещенными эротическими сближениями. Для этих моментов почти всегда характерно одновременное отведение взгляда в сторону и притворство, когда их называют чем-то еще: религией, приступом, массовыми беспорядками или даже игрой в доктора. И это неправильное именование потребности и действия порождает то искажение, которое приводит к порнографии и непристойности – злоупотреблению чувством.

Когда мы отворачиваемся от важности эротического в развитии и поддержании нашей силы или когда мы отворачиваемся от самих себя в тот момент, когда удовлетворяем свои эротические потребности совместно с другими, то мы используем друг дружку как объекты удовлетворения вместо того, чтобы разделять нашу радость в удовлетворении, вместо того, чтобы соприкасаться с нашими сходствами и нашими различиями. Отказаться осознавать то, что мы чувствуем, в любое время, каким бы удобным ни казался такой выбор, – значит отрицать большую часть опыта и позволять сводить себя к порнографическому, к абсурдному, к объекту злоупотребления.

Эротическое нельзя ощутить опосредованно. Как у Черной лесбиянки и феминистки, у меня есть особое чувство, знание и понимание тех сестер, с кем я отдавалась танцу, играла или даже ссорилась. Это глубокое участие часто становится предвестником совместных согласованных действий, невозможных прежде.

Но этот эротический заряд нелегко разделить с женщинами, которые продолжают действовать исключительно в рамках европейско-американской мужской традиции. Я хорошо помню, как он был недоступен мне, когда я пыталась приспособить свое сознание к этому образу жизни и ощущений.

Только сейчас я встречаю всё больше и больше женщин, идентифицирующихся с женщинами, у которых хватает смелости пойти на риск и разделить электрический заряд эротического, не отводя взгляда и не искажая могущественную и творческую природу э того обмена. Признание силы эротического в наших жизнях может дать нам нужную энергию, чтобы бороться за подлинные изменения в этом мире, не довольствуясь одной лишь сменой персонажей в той же надоевшей драме.

Потому что мы не только прикасаемся к глубинному источнику творчества внутри себя, но и делаем нечто женское и самоутверждающее перед лицом расистского, патриархального, антиэротического общества.

Сексизм: американская болезнь в блэкфейсе[45]

Черный феминизм – не то же самое, что белый феминизм в блэкфейсе[46]. У Черных женщин есть особые и легитимные проблемы, затрагивающие нас как Черных женщин, и обсуждение этих проблем не делает нас менее Черными. Попытка начать диалог между Черными женщинами и Черными мужчинами путем нападок на Черных феминисток выглядит недальновидной и обреченной на провал. Однако именно это делает Черный социолог Роберт Стейплс в «Черном ученом»[47].

Несмотря на экономические улучшения последних лет, Черные женщины по-прежнему остаются наиболее низкооплачиваемой группой в стране по полу и расе. Это дает некоторое представление о неравенстве, которое служит нам отправной точкой. По словам самого Стейплса, в 1979 году Черные женщины лишь «угрожают обогнать Черных мужчин» [курсив мой] к «следующему столетию» по уровню образования, занятости и доходам. Другими словами, неравенство самоочевидно – но как его можно оправдать?

Черные феминистки говорят как женщины, потому что мы женщины и не нуждаемся в том, чтобы другие говорили за нас. Пусть же Черные мужчины заговорят и расскажут нам, что за угроза нависла над их мужественностью и почему она оправдывает направление их гнева в первую очередь на Черных женщин. Как правильно проанализировать капиталистического дракона, внутри которого мы живем, чтобы сделать вывод, что Черные мужчины имеют право насиловать Черных женщин?

Черные феминистки и другие Черные женщины, по крайней мере, начали этот столь необходимый диалог, пусть наши слова и неприятно слышать. По крайней мере, мы не расстреливаем наших братьев на улице и не забиваем их до смерти кувалдами. Пока. Мы сознаем ошибочность сепаратистских решений.

Стейплс защищает свой тезис, утверждая, что для удовлетворения капитализм оставил Черному мужчине лишь его пенис и «особую ярость». Разве эта ярость более легитимна, чем ярость Черных женщин? И почему Черные женщины должны молча терпеть мужскую ярость? Почему ярость мужчины не направлена на те силы, которые ограничивают его самореализацию, то есть на капитализм? Стейплс видит в пьесе «Цветным девушкам» Нтозаке Шанге[48] «коллективную жажду Черной мужской крови». Но это мои дочери и мои Черные сестры лежат вокруг меня и истекают кровью, утолившей жажду наших братьев.

В какой теоретический анализ Стейплс впишет Патрисию Коуэн? Она откликнулась на объявление в Детройте, приглашавшем Черных актрис на пробы для пьесы «Молот». Когда она играла сцену ссоры на глазах у брата драматурга и своего четырехлетнего сына, Черный драматург взял молот и забил ее до смерти. Сможет ли «сострадание к заблудшим Черным мужчинам», к которому призывает Стейплс, вернуть к жизни эту молодую мать, найдет ли оно какое-то оправдание ее бессмысленной смерти?

Чувство растоптанности, которое переживают Черные мужчины, их трудности, их страх уязвимости – всё это должно быть предметом разговора, но говорить об этом должны не Черные женщины и не тогда, когда это происходит за счет нашей «особой ярости».

Если наше общество приписывает Черным мужчинам роли, которые не позволяет им выполнять, неужели Черные женщины должны смиренно выравнивать эту несправедливость за счет собственных жизней, или всё-таки измениться должно общество? И зачем Черным мужчинам принимать эти роли как правильные, зачем считать их чем-то еще, кроме дурманящего обещания, которое помогает принять другие грани их угнетения?

Один из инструментов Великого американского двоемыслия – обвинение жертвы в том, что ее сделали жертвой: Черные люди якобы провоцируют линчевание, потому что мы не знаем своего места; Черные женщины якобы провоцируют изнасилования, убийства и насилие тем, что недостаточно покорны, или слишком соблазнительны, или слишком…

Стейплс называет «фактом», что Черные женщины реализуются через материнство, но это факт лишь тогда, когда он звучит из уст Черных мужчин, а любой Черный человек в этой стране – даже женщина «в счастливом браке», – живущий «без накопившейся фрустрации, требующей высвобождения» (!), либо глуп, либо