расписку с новой суммой долга, передала ему свой паспорт. Все это он положил в верхний ящик своего рабочего стола.

Выйдя из кабинета, у меня часа два в голове крутилась только одна фраза: вот тебе, девушка, и Юрьев день! Да, наступил день оплаты долга, а платить-то и нечем. У меня не осталось на руках даже паспорта: не могу теперь никуда уехать, не могу на нормальную работу устроиться, расписки о долге, как камень на шее. Стала я какой-то крепостной, даже рабыней. А что сможет сделать хозяин с рабыней? Об этом мне даже думать было страшно и неприятно.

Провела я эти дни так, как тебе сказать, как человек перед судом, когда он знает, что виновен, что приговор его будет о наказании, и что наказание будет суровым. Не знала я тогда только того, какой приговор может быть вынесен по закону этого Аркадия Николаевича. Пробовала еще обращаться за работой в какое-то кафе в городе, объявления дала о репетиторстве, снова ходила в пекарню, где Михаил меня даже не узнал и посмотрел, словно на давно приснившийся сон. Никой новой работы. Да если честно, у меня не было достаточного рвения, упадок сил не способствует поискам работы. Единственное, чем я занималась с удовольствием, чувствуя короткие отдушины, – это репетиторство с Никиткой и Ксюшкой.

Арина остановила рассказ, попила воды, вздохнула несколько раз. Потом продолжила:

– Я очень хочу, чтобы ты выслушал меня. Тебе может быть неприятно и мерзко, но другого варианта у меня нет. Я хочу попросить тебя о помощи.

И вот 19 декабря я пришла к нему в кабинет. Он опять так же сидел за столом и пил виски. Судя по остатку в бутылке, выпил уже почти всю. Лицо у него было раскрасневшееся, очень довольное. Он показал мне рукой, чтобы я села в кресло для посетителей. Потом спросил:

– Нашла работу?

– Нет. Я все обошла, что знала, где думала найти подработку. Вот занимаюсь репетиторством, но денег мало, могу отдать только вот это, – сказала я и достала все деньги, какие могла собрать к тому дню.

Он глянул в полглаза, ухмыльнулся и сказал:

– Этого и кошке на молоко не хватит.

Сидит, улыбается, весь такой довольный. А мне, наоборот, от этого его довольства не по себе, я-то понимаю, что он рабовладелец, оттого и улыбается, у него нет такого камня с долгами на шее, как у меня.

– Что предлагаешь? – спросил он.

– Я буду продолжать искать работу, попробую давать больше уроков, найти больше учеников на репетиторство.

– И только? Хм, мало, подружка, мало! – отвечал он. – Так ты до пенсии копить будешь, а там уж, ха-ха, мне тебя и не нужно станет, старуха ты будешь, ха-ха, вот что!

– Как же мне быть?

Он рукой достал из своего рабочего стола мои расписки и сказал:

– Знаешь, на сколько ты тут понаписала уже? – стал считать и объявил. – Тут на восемь тысяч долларов, и это без процентов. А процентики-то капают, капают, капают каждый день, – он говорил каким-то слащавым голосом, поднялся со своего места, перешел и сел напротив меня. – А их нужно гасить, ой гасить, голубушка. А чем? Что у тебя есть?

– Почему так много? Мне казалось, что сумма меньше.

– Вот расписки, посчитать легко.

– Я вам уже показала все деньги, какие у меня есть, – сказала я, а сама и гадаю, откуда такая сумма.

– Не-ет, не про деньги я. У тебя еще кое-что есть, что может гасить проценты. И это принадлежит тебе. Да, только тебе. Но нужно поделиться, со мной поделиться. И я тогда бег твоих процентов приостановлю.

– Не понимаю, о чем вы, – сказала я.

– А ты подумай хорошенько.

Он встал и обошел меня вокруг, достал из шкафчика стеклянный стакан, налил в него виски, подал мне и сказал:

– На, выпей, может, тогда придумаешь.

– Спасибо, я не хочу. Я не понимаю, о чем вы говорите, извините.

Он снова сел на кресло напротив меня и заговорил:

– Смотрю я вот на тебя, симпатичная ты, волосы у тебя такие приятные, глаза. Про фигуру уж и говорить не стоит: прямо ух! Вот твое достояние, личное достояние. Поделись им, дева, вот и простятся тебе проценты по долгу твоему, – сказал он на манер попа.

– Как это поделиться? Не понимаю.

– Что ты все заладила «не понимаю» да «не понимаю». Чего же тут непонятного? Поласкай меня, подари мне приятности тела твоего. Ты меня поласкаешь, я тебя поласкаю… Это так просто.

Тут меня как громом ударило. Вот, думаю, чего он захотел, к чему он ведет весь этот разговор. Он мой рабовладелец, он просит (хорошо еще не требует) услуг рабыни. Нет, я не могу. Почему со мной так? Как я попала сюда? Где мой дом? Где моя защита, подмога? Куда я падаю? Нет! Нет! Я уйду, я найду… Вдруг от внезапного гнева во мне все опустилось: а что я найду, что сделаю? И сначала выпрямившись сразу после его слов, я тут вся сжалась в этом кресле и сижу.

– Нет, это невозможно, – сказала я тихо.

Тогда он поднялся надо мной и заговорил тем самым голосом, который меня так пугал:

– Ой какая честная! Молодец! Что же мне-то делать? Ах, ну да. Мне придется искать защиты у закона: передать эти твои расписки в полицию. Но и это не все. Мне придется, да, именно придется, я вынужден это сделать. И добавить им, как ты меня обманывала все эти месяцы, кормила обещаниями, а я верил, помогал. Ты обманывала меня с каким-то денежным переводом, который тебе идет, – я поняла, что на самом деле обманывала с переводом денег, никакого перевода и не было. – Обманывала, что работу найдешь, вернешь все. Обманывала, что ты из Санкт-Петербурга, а на самом деле совсем из другого города, а!? Может, у тебя был заранее разработал план, чтобы меня обмануть? Обман! Обман! Но закон защитит меня. Ты неместная, посадят для начала в изолятор. Потом осудят. Знаешь, как в законе указано твое преступление – мошенничество, да-да, путем обмана и злоупотребления доверием ты похитила у меня деньги. За это тебе дадут года два минимум. А там, в изоляторе, в колонии тебя уж будут ласкать другие люди: тетки с гнойниками на коже, с грязью под ногтями – это сокамерницы твои, толстушки такие, это надзиратели, и еще пуще – надзирательницы. Они, в отличие от меня, спрашивать тебя не будут. Там хоть кричи, хоть не кричи – все едино. Выбирай! Выбирай: виски и я или они…