Лес вскоре кончился. Оказавшись на обрыве над Москвой-рекой,они пошли по его краю в сторону дома. Пулково, как с чувством выполненногодолга – находился, мол, надышался, – теперь раскуривал трубочку.

– Ну, а что у тебя, Лё? – спросил Градов.

– Со мной происходят странные вещи, – усмехнулсяПулково. – С некоторого времени стал замечать за собой хвост.

– Хвост женщин, как всегда? – тепло улыбнулся Градов.Вечный холостяк, физик пользовался в их кругу устойчивой репутацией сердцееда,хотя никто не мог бы вспомнить никаких особенных фактов сердцеедства с егостороны.

– Если бы женщины, – усмехнулся снова Пулково. –Пока что за мной ходят мужчины с явным отпечатком Лубянки на лицах. Впрочем,может быть, у них есть и женщины для этой цели.

– Они! Опять они! – воскликнул Градов. – Какогочерта им надо от тебя, Лё?

Физик пожал плечами:

– Просто понятия не имею. Неужто моя поездка в Англию,переписка с Резерфордом? Право, смешно. Кого в ГПУ интересуют теоремы атомногоядра?

Борис Никитич посмотрел сбоку на своего всегда такогоуверенного в себе и ироничного друга и вдруг подумал, что у того, возможно, нетникого ближе, чем он, на свете.

– Слушай, Лё, хочешь я поговорю с кем-нибудь там у них,наверху, попытаюсь узнать?

– Нет-нет, Бо, не нужно... Я, собственно, просто так тебесказал. Ну, на всякий пожарный...

– Слушай, Лё, почему бы тебе к нам не переехать? Скажем, наполгода? Пусть они увидят, что ты не один, что у тебя большая семья.

Леонид Валентинович растроганно положил руку на плечо друга:

– Спасибо, Бо, но это уже лишнее. Сейчас все-таки не военныйкоммунизм.

* * *

Вечером на даче состоялся один из тех ужинов, чтостановились как бы вехами в жизни маленького клана, – полный сбор. Чащевсего он объявлялся в связи с приездом из Минска комбрига Никиты и Вероники;однако возможность всем увидеться была только внешним поводом. Каждый понимал,что главная ценность полного сбора состоит в проверке прочности основ, воживлении того чувства цельности, от которого у мамы Мэри иногда простоперехватывало дыхание.

Итак, все уже, или почти все, собрались вокруг стола, неттолько Нинки; егоза, разумеется, опаздывает.

– Где же эта чертова Нинка? – надувает губы капризнаяВероника.

Красавица за истекший год весьма раздулась, еле помещается вшироченном, специально сшитом полесском платье. Губы и нос у нее припухли,каждую минуту она готова заплакать.

«Я старше Нинки на каких-нибудь несколько лет, – думаетона, – а вот сижу тут брюхатая, как деревенская дура, а Нинка небосьгде-нибудь слушает Пастернака или у Мейерхольда крутится... И все Никита, этовсе он, эгоист противный...»

Борис Никитич, сияя, потянулся к невестке, кольнулбороденкой в щеку, поднял бокал, обращаясь к ее огромному животу:

– Уважаемый сэр Борис Четвертый! Надеюсь, вы меня слышите иготовы подтвердить, что в отличие от нынешнего поколения революционеров высобираетесь восстановить и продолжить градовскую династию врачей!

Вероника скривила рот – шутка тестя показалась ейтошнотворней всей расставленной на столе великолепной кулинарии. Никитавстревоженно к ней повернулся, но она все же преодолела отвращение и вдругнеожиданно для себя ответила тестю вполне сносной, в позитивном ключе, шуткойже:

– Он спрашивает, в какой медицинский институт поступать, вМосковский или Ленинградский?

Все вокруг замечательно захохотали.

– Что за вопрос?! – грозно взревел Борис III, то естьпрофессор Градов. – В мой институт, конечно, к деду под крыло!

Все стали шумно чокаться и закусывать, а Вероника, опять жек полному собственному изумлению, вдруг взалкала маринованных помидоров ипридвинула к себе целое блюдо.

Тут захлопали входные двери, протопали быстрые шаги, и встоловую вбежала Нина; темно-каштановые волосы растрепаны, ярко-синие глазапылают в застойном юношеском вдохновении, воротник пальто поднят, под мышкойпортфель, на плече рюкзак с книгами.

– Привет, семейство!

Взвизгнув, бросилась к Веронике, поцелуй в губки и животик,плюхнулась на коленки к брату-командиру, с трагической серьезностью пожала рукубрату-партработнику – «Наше вам, товарищи твердокаменные!» – будто английскаяледи, протянула руку для поцелуя Леониду Валентиновичу Пулково и, наконец, всехостальных одарила поцелуями. Самый нежный поцелуй достался, конечно, Пифочке,Пифагору.

– Хотя бы по случаю приезда брата могла прийтивовремя, – проворчала Мэри Вахтанговна.

Нина, еще не отдышавшись то ли от бега, то ли от буффонады,а может быть, от «исторического возбуждения», вытащила из рюкзака свежий номер«Нового мира», швырнула его на стол – пироги подпрыгнули.

– Ну-с, каково?! В городе дикий скандал! Сталинисты рычат отярости. Вообразите, ребята, весь тираж «Нового мира» с «Непогашенной луной»конфискован! Совсем с ума посходили! У них почва уходит из-под ног, вот в чемдело!

Все собравшиеся улыбались, глядя на возбужденную девчонку.Даже мама Мэри хмурилась только притворно, с трудом скрывая обожание. Всерьезхмурился лишь Кирилл. Он сурово постукивал пальцами по столу и смотрел насестру суженными глазами, едва ли не в стиле следователей ГПУ.

Нина же с изумлением вдруг поняла, что присутствующие, чтоназывается, «не в курсе». То, что буквально ярило факультет, да и вообще всю«молодую Москву», здесь, в Серебряном Бору, было лишь каким-то отдаленнымзвуком, вроде погромыхивания трамвая.

– Позвольте узнать, мисс, что это за «Луна», что наделалатакого шуму? – поинтересовался Пулково.

– Повесть Пильняка, неужели не слышали?

– А о чем эта повесть, малыш? – спросил отец.

– Ну, вы даете, народы! – захохотала Нина. –Помните, прошлой осенью? Смерть командарма Фрунзе в Солдатёнковской больнице?Ну вот, я еще не читала, но повесть именно об этом, Пильняк намекает наподозрительные обстоятельства...

Она осеклась, заметив вдруг, что все лица за столомокаменели.

– Что такое с вами, народы?