Еще большие успехи были достигнуты в теории и созданиишколы. Статьи, направленные на развитие его оригинальной концепциихирургического вмешательства, вызывали немедленные живые дискуссии назаседаниях Общества и в печати, как отечественной, так и, да-с, зарубежной.Молодые врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейшийСавва Китайгородский, гордо называли себя «градовцами». Словом... да что там...как бы там ни было... ах, черт возьми...

Кто из этих «градовцев», кроме, может быть, Саввы,когда-либо догадывался, что их кумир время от времени со стоном и скрежетомзубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной наклонности на ковер,стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще вскидываетбородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж,почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя:что же тогда произошло в Солдатёнковской больнице? «Ничего не произошло, япросто был отстранен, со мной не посчитались, – говорит он себе сначала вдерзкой гордыне, – как угодно, мол, считайте, Ваша Честь Верховный Судия,но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю».

Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя невойдет и не ринется к роялю, он начинает понемногу сдавать позиции. Ну,спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих извергов не боится,ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же еслиМэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себекое-какое рукоприкладство к своему гардеробу – то рубашку рванет на груди, каккронштадтский матрос, то располосует жилет – и громко выкликает: «Соучастник!Соучастник!»

Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастникомубийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри непременно появлялась с настойкойброма, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном.

И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убитбыл нарком, герой, могучий человек государства – ничем он был не лучше их всех,такой же изверг, расстреливал пленных, – а потому, что это был пациент,святое для врачебной совести тело.

К счастью, приступы такой несправедливости, вот именнонесправедливости по отношению к самому себе становились все реже. В спокойныеже дни если и вспоминал профессор Градов про ту октябрьскую ночь прошлого года,то думал только о том, что же фактически сделали Рагозин и другие, чтобыотправить командарма в нереальные реальности. Даже и сейчас, невзирая на почтинеприкрытый цинизм этих людей, коему он был свидетель, он не мог допустить, чтокто-нибудь из коллег оказался способен попросту, скажем, пересечь артерию. Ведьне буденновцы все-таки, врачи же все-таки, врачи!

* * *

Зазвенел отдаленный трамвай. Счастливые дети проскальзывалина велосипедах. Менее счастливые, но все-таки счастливые донельзя разгонялисамодельные самокаты. С шумом взлетает грай грачей, мгновенно порождая вихрьлистопада.

Два друга с гимназических лет, профессор Борис НикитичГрадов и Леонид Валентинович Пулково, прогуливаются в классическом стилемосковской интеллигенции – шляпы чуть сдвинуты назад, пальто расстегнуты, рукиза спиной, лица освещены мыслью и обоюдной симпатией. Они то идут вдоль долгихзаборов, то удаляются в рощи, то выходят к трамвайной линии и тогда подзываютПифагора – тот тут же подскакивает с раскрытой лукавой пастью – и берут его наповодок.

– Да, Бо, – чуть приостановился Пулково, –третьего дня натолкнулся в «Вечерке» на сообщение о тебе. Что же ты нехвастаешься? Назначен главным хирургом РККА! Ну, не гигант ли?

Градов слегка поморщился, однако принял предложенныйгимназический тон.

– Да-с, милостисдарь, мы теперь в генеральских чинах, не вамчета. Мое превосходительство! Ты, жалкий физик, не можешь велосипеда себекупить, а у меня «персоналка» с шофером-красноармейцем! Слопал? На здоровье!

Пулково залебезил вокруг с услужливой шляпой подхалима:

– Мы, ваше превосходительство, это дело даже очень понимаеми уважаем, с нашим полным уважением...

Градов вдруг остановился и сердито ткнул тростью в стволближайшей сосны:

– Я знаю, что ты имеешь в виду, Лё! Эти мои внезапныевыдвижения последнего года! Вчера еще без всяких чинов, а нынче уже изавкафедрой, и главный консультант наркомздрава, вот теперь и РККА... – Онвсе больше волновался и обращался уже вроде бы не к своему закадычному Лё, акак бы бросал вызов некоей большой аудитории. – Ты, надеюсь, понимаешь,что мне плевать на все эти чины?! Я всего лишь врач, только лишь русский врач,как мой отец, и дед, и прадед! Ничего дурного я не сделал, решительно ничегогероического, но я всего лишь врач, а не... не...

Пулково ухватил друга под руку, повлек дальше по пустыннойаллее. Слева уже кружил, подпрыгивая и заглядывая в лицо, Пифагор.

– Ну, что ты так разволновался, Бо? От тебя не геройстваждут, а добра, помощи...

Градов с благодарностью посмотрел на Пулково: этот всегданайдет нужное слово.

– Вот именно, – сказал он уже мягче. – Вот толькооттого я и принимаю эти посты, ради больных. Ради медицины, Лё, ты понимаешь,и, в частности, ради продвижения моей системы местной анестезии при полостныхоперациях. Ты понимаешь, как это важно?

– Объясни, пожалуйста, – серьезно, как ученый ученому,сказал Пулково.

Градов мгновенно увлекся, в лучших традициях ухватил другаза пуговицу, потащил.

– Понимаешь, общий наркоз, во всяком случае, в том виде, какон сейчас у нас применяется, весьма опасная штука. Малейшая передозировка, ипоследствия могут быть... – Он вдруг осекся, будто пораженныйдогадкой... – малейшая передозировка, и... – Он оперся плечом о стволсосны и тяжело задышал.

«Как это я раньше не догадался, – думал он. – Эфирв смеси с хлороформом. Вогнали в своего командарма лишнюю бутыль проклятущейсмеси, и дело было сделано. Да-да, припоминаю, тогда еще мелькнуло, что пахнетэфиром сильнее, чем обычно, но...»

Теперь уже опять Пулково тянул его.

– Ну, пойдем, пойдем, Бо! Давай-ка просто подышим,помаршируем, разомнем старые кости!

Не менее четверти часа они быстро шли по просеке и неразговаривали. Потом свернули в редкий березняк и разошлись среди высоких белыхстволов. Пифагор сновал между ними, как бы поддерживая коммуникацию. Вскоре,впрочем, и другая коммуникация возникла, звуковая. Ее завел Леонид Валентинович,явно напоминая Борису Никитичу те времена, когда они, гимназисты, вот так жебродили по лесу, время от времени затевая оперные дуэты.

– Дай руку мне, красотка, – гулким басом запрашивалПулково.

– Нет, вам не даст красотка, – тенорком ответствовалГрадов, ну, сущий Собинов.