Я оставила маму с ее стопкой в нашей крохотной кухне и вышла с Майком, чтобы расспросить его про Марию. С тех пор как закончилась школа, мы редко виделись. Дома у них я старалась не показываться: не могла простить Лус, маме Марии, ее связи с моим отцом. Скандальная история ни для кого не была секретом, в том числе и для Майка, который знал всё и обо всех. Одна Мария не ведала, чья она дочь. Не подозревала, что ее губа – знак Божьего гнева. Меня подмывало открыть ей тайну, чтобы мы еще ближе сроднились, как сестры, но я боялась, что, узнав правду о себе, она меня возненавидит.

Я попросила Майка передать Марии, что мне нужно с ней поговорить. Мол, пусть на закате спустится к школе.

Майк поскакал вниз по склону под трели мобильников, которые вдруг разом ожили, словно мертвая зона распахнула окошко в небо и сигнал ударил в Майка, как молния.

Повернув назад к дому, я вспомнила про фотографии, спрятанные в джинсах. Я сунула руку за пояс и вытащила плотные квадратные карточки.

Их было шесть. На одной тот тип, в котором я угадала Макклейна, стоял на взлетной полосе рядом с маленьким самолетом. На двух других были сняты девушки, сбившиеся в группки у стены. Паула присутствовала на обеих. Еще на одной Макклейн красовался перед рядом средневековых доспехов. Похоже, он находился внутри замка.

Все поле предпоследнего и последнего снимков занимал красный трейлер. Это был небольшой прицеп для двух-трех лошадей, который запросто потянет пикап или джип. Фотограф намеренно сфокусировал кадр на крови, вытекающей из дверцы трейлера.

Когда я вернулась домой, мама остервенело щелкала мухобойкой. За месяцы застойной жары бешено расплодились мухи – жирные, ленивые, с мохнатыми спинками. Если такая муха кусает, образуется красная шишка, которая неделями болит и зудит. И кухонный стол, и пол были усеяны окровавленными черными комочками.

– Встань на колени и помолись за мухобойку, – сказала мама. – Кто это сообразил оставить дверь нараспашку?

– А то тебе неизвестно кто.

Мама метнула в меня убийственный взгляд и продолжила изничтожать мух. Я узнала мухобойку, стянутую у Рейесов года два назад.

– Молись за мухобойку, – приказала она.

Мама ненавидела мух, но обожала их колошматить. В нашей крохотной кухне шел веселый кровавый пир.

Она знала то, что знали мы все: мухи непобедимы.

Я прошмыгнула мимо мамы и черно-красных мушиных тушек в свою комнату и запихнула фотографии Паулы к себе под матрас.

Выйдя на кухню, я обнаружила маму за столом с мухобойкой на колене. Дырки пластиковой сетки были забиты окровавленными трупиками раздавленных мух. Прильнув к бутылке, мама в один глоток опустошила ее наполовину. Потом оторвала горлышко от губ. Раздался чмокающий хлопок. Я села на стул посреди поля боя.

– Меня злость душит, – сказала мама.

– Из-за чего?

– По телевизору болтали про журнал, где печатают статьи о назначении женщины!

– И что?

– Я бы им резанула правду-матку.

– Какую правду, мам?

– Жизнь женщины у нее в трусах.

– Как это?

– Думаешь, столичные авторши напишут про то, как заходится сердце? Да, заходится сердце, когда видишь там кровь, и это значит одно: ты теряешь своего ребеночка!

– Мам, ты о чем? – спросила я.

Избиение мух вместе с речью о трусах пробудило во мне беспокойство за маму. Похожее выражение глаз я замечала у нее перед страшным землетрясением, прокатившимся по нашей горе. Позже, когда все закончилось, она сказала, что мы должны были это предвидеть.

За две недели до землетрясения нашу крохотную двухкомнатную халупу наводнили все известные нам виды ползающих тварей. Отовсюду лезли черные вдовы, красные тарантулы, белые и коричневые скорпионы. На потолке кишмя кишели красные муравьи. За телевизором мы обнаружили змеиное гнездо, похожее на спутанный клубок черных лент.

В ответ на это мама уткнулась в телевизор и не отрывалась от него ни днем ни ночью. Она перестала готовить, и мне приходилось шарить по полкам в поисках черствой тортильи и куска сыра и даже открывать банку консервированного тунца, которого мы обычно не ели: мама однажды решила, что у него вкус кошачьего корма. Она пялилась в телевизор потому, что это был единственный способ сбежать с нашей горы.

Пока я без передышки колотила насекомых и жевала сушеные дольки манго, мама совершала путешествие в Петру и посещала семью бедуинов, выселенную из пещеры и получившую социальное жилье в бедуинской деревне, сложенной из цементных блоков. Их верблюд жил в цементном гараже. Мама отправлялась в Индию, где наблюдала за тем, как «медицинским туристам» делают дешевые операции. Она смотрела конкурс «Мисс Вселенная». Она высидела шесть серий исторической передачи о женах Генриха VIII.

В один из дней перед землетрясением к нам забрела заблудившаяся овечка. Я вышла на улицу отдохнуть от телевизора и мамы, а там она, лежит себе полеживает в тени папайи.

Услышав эту новость, мама посмотрела сквозь меня в пустоту и произнесла:

– Скоро ты скажешь, что Мария с Иосифом стоят у нас под дверью и просят их приютить.

Это были ее первые слова после нескольких дней молчания. Но она сразу же отвернулась и вновь переключилась на передачу о предметах, которые находят в желудках мертвых акул. На экране какой-то матрос вспарывал акулье брюхо и извлекал оттуда обручальное кольцо.

Я отнесла овечке воды. Она быстро вылакала питье своим маленьким язычком. Тогда я в первый раз увидела голубые глаза не по телевизору.

Животное увязалось за мной в дом.

Мама взглянула на овцу и изрекла:

– Это не овца, Ледиди. Это агнец, явившийся на закланье.

Я не совсем поняла, что она задумала. То ли зарезать беднягу и приготовить на ужин, то ли на библейский лад порассуждать о нашем насекомьем Ноевом ковчеге.

После того как я заглянула в голубые глаза животины, никакой голод не заставил бы меня ее съесть. В конце концов, я шуганула овечку из дома и согнала с горы на шоссе. Мне оставалось только надеяться, что она не попадет под большой серебристый автобус, мчащийся в Акапулько.

Причиной всего этого сумасшествия было землетрясение. В новостях сообщили, что его эпицентр находится в районе порта Акапулько.

– Это же мы! – в возбуждении закричала мама. – Мы живем в районе порта Акапулько! Ясное дело, шарахнуло прямо здесь, под нами!

Толчки начались в половине восьмого утра. Мы завтракали, когда наше маленькое жилище заходило ходуном. Земля за окном вздыбилась, как морские волны.

В тот день, когда мама била мух, призывала молиться трусам и неумеренно много пила, меня охватил страх. Она на моих глазах съезжала с катушек.

– Что ты пытаешься мне сказать, мам? – спросила я. – Объясни.