– Мы собираемся удивить твоего папочку. А чтобы он удивился, мы должны стать хорошенькими-прехорошенькими девочками, – сказала мама.

К шоссе она спускалась в шлепках, неся босоножки в руке.

Расположившись в автобусе, мама вынула из кошелька зеркальце и посмотрела, не смазалась ли помада. На руках у нее еще кое-где виднелись красные точки: она целое утро выщипывала из них пинцетом черные волоски.

От автобусной остановки до отеля, где работал папа, мы докатили на такси.

Отель смотрел на море. Папин бар находился на улице под широким навесом из пальмовых листьев, рядом с плавательным бассейном. Сквозь щелки в навесе пробивались солнечные лучи, золотившие стекло ликерных бутылок. До тех пор я ни разу не видела бассейна. Вода сверкала под полуденным солнцем, как будто вся состояла из хрусталиков. Звуковая система была настроена на местную радиостанцию, которая оглашала воздух звуками цимбал, бонго и тамбуринов.

Папа стоял, прислонившись к барной стойке, в белых брюках и жемчужно-белой гуаябере.[5] Он курил сигарету. Табачный дым смешивался с солнцем и солью.

Заметив нас, папа положил сигарету в пепельницу и раскрыл мне объятия. Я взлетела в его руках вверх. От него пахло лимонами и бальзамом Альберто, которым он каждое утро приглаживал волосы.

Он поставил меня на землю, подал маме руку и подвел ее к бару, где мы сидели на табуретах и смотрели на залив. Он подал маме бокал «Маргариты» с солью на ободке и с маленьким красным бумажным зонтиком в дольке лайма. Мне папа приготовил шипучее розовое питье с имбирным элем и апельсиновым соком и положил в стакан пластмассовую мешалку в форме русалки.

Мои родители были прекрасны в белой одежде, подчеркивавшей смуглость их кожи. Я думала, что это счастливейший день в моей жизни, пока мы с мамой не сели в обратный автобус.

– Так я и знала, – сказала мама, стирая с губ помаду квадратиком туалетной бумаги. – У твоего папаши роман с этой официанткой!

Я сразу поняла, о ком речь.

Мама была очень тоненькая. Когда она описывала себя, то поднимала вверх мизинец и говорила:

– Во мне жира, как в мизинце.

У той официантки живот лез наружу из обтягивающих джинсов и ляжки чиркали одна о другую при ходьбе. Она была красавица. Отец постоянно повторял: «Женщину красит полнота». Как мама ни старалась пополнеть, у нее не получалось. Отец говорил: «Обнимать тощую все равно что обнимать швабру». И еще: «Идеал настоящего мачо – тело из надувных подушек».

Он никогда не говорил: «Ты, Рита, швабра», или: «Ты, Рита, должна потолстеть», или: «Ты, Рита, дохлый цыпленок». В своей жестокости отец никогда не наносил прямых ударов.

Официантка щеголяла в красных шлепанцах на высокой пластиковой танкетке. Нам их вовек не забыть.

Я знала, что мама не ошиблась. Уж слишком тетенька нас обхаживала, а это верный признак, вернее не бывает. Я ждала, что она вот-вот протянет мне леденец. Отец, само собой, все отрицал.

Пока автобус несся по извивающемуся между темными горами шоссе, унося нас от залива и приближая к дому, апельсиновый сок жег мне живот и меня тошнило. Когда мы сошли на своей остановке, мамины шпильки тут же увязли в раскаленном черном асфальте, словно в луже жевательной резинки. Ей пришлось высоко поднимать ноги, вытаскивая каблуки из липкой грязи.

В тот день и зародилась мамина злость. Именно тогда у нее в душе угнездилось семя ярости. К тому моменту, когда мама выстрелила в Марию, это семя превратилось в могучее дерево, накрывшее нашу жизнь черной тенью.

Вернувшись поздно вечером домой, отец обнаружил, что вся его одежда вышвырнута за дверь и лежит рыхлой горкой на влажной теплой земле.

Съежившись в постели, я ловила всплески сдавленного шепота, похожие на вскрики.

– Хорош ты был, – шипела мама. Так я услышала.

– Не забывайся, – шипел отец. Так я услышала.

Сиплые звуки складывались в рваные слова и фразы.

– Я буду просить у Бога, – шипела мама. Так я услышала.

Утром отец пил кофе у плитки. Он был без рубашки, потому что вся его одежда валялась на улице. Я знала, что за ночь кучей тряпья завладели маленькие черные муравьи и ему придется долго вытряхивать и выбирать насекомых.

– Доброе утро, Ледиди, – сказал он.

На плече у отца торчала огромная шишка, окруженная глубокими вмятинами от укуса.

После той ночи мама не могла больше слушать песни о любви. Раньше она была певчей птичкой. Приемник играл круглые сутки, и мама, прибираясь, стряпая или гладя белые рубашки отца, постоянно покачивалась, вертелась и извивалась под напевы Хуана Габриэля и Луиса Мигеля. После той ночи мама выдернула приемник из розетки, словно выдернула свое счастье.

– Песни о любви напоминают мне, какая я дура, – говорила мама.

– Ты не дура, мам, – отвечала я.

– От этих песен у меня такое чувство, будто из горла прут назад конфеты, кока, мороженое и крем. Будто вернулся домой с дня рождения.

Как-то раз, когда мы навещали Эстефанию, радио вдруг разразилось любовной песней. Мелодия заполнила собой все комнаты. Мама занервничала и бросилась вон из дома. Ее вырвало под маленьким апельсиновым деревом. Вырвало мелодией, аккордами, вальсами и барабанами любви. На зеленую траву выплеснулась чистая зеленая любовная желчь. Я выскочила за мамой и, пока ее выворачивало, отводила от ее лица волосы.

– Твой отец убил для меня музыку, – сказала она.

Центр Акапулько навел меня на мысль о гадалке, предсказавшей маме не ту судьбу. Упоминалось ли в ее пророчествах это событие? Открыла ли маме вещунья, что она подстрелит сестру своей дочери?

Я смотрела в окно такси на оживленные улицы, по которым мы ехали к больнице. Мимо проносились магазины футболок, закусочные на колесах, рестораны.

Еще мне вспомнилось, как мы распиливали в металлоремонте мамино обручальное колечко. В Герреро почти никто не носил колец. Пальцы отекали от жары, и, надев кольцо, можно было в нем навеки остаться.

После ухода отца мама не сняла свой тоненький золотой ободок. Он врос в нее и сделался частью ее пальца, утонув в разбухшей плоти. Прохладными вечерами, когда мама резала помидоры или лук, я иногда замечала между наплывами кожи проблеск золота.

Однажды я целое утро наблюдала, как она силится стащить ободок: намыливает палец, поливает его маслом, но все без толку.

После нескольких часов бесполезных стараний она произнесла:

– Все, едем в Акапулько, пусть мне спилят это чертово кольцо.

– Хорошо, мам.

– Если там не смогут его спилить, я спилю себе палец, и дело с концом.