Мама постоянно твердила, что смерть приходит точно в срок, никогда не опаздывает.

Набежало облако, и в комнате стало темно. Снаружи донесся крик попугая.

Осев грудой на пол, мама выдохнула:

– Все заживет. Ее только зацепило.

Я обмотала руку Марии кухонным полотенцем и обняла ее за талию. Вот так, в обнимку, мы поковыляли к шоссе.

Там не было ни души. Мимо промчались несколько больших междугородних автобусов. Наши пластиковые шлепки влипали в раскаленный черный асфальт, покрытый разводами машинного масла, сине-зелеными от жары.

Простояв двадцать минут на этой дьявольской жаровне, мы увидели первое такси, но, прежде чем мы добились, чтобы нас посадили и довезли до больницы, прошла, казалась, целая вечность. Чего таксистам не нужно, так это крови в машине. Едва я успевала сказать, что мы едем в больницу, они бросали пристальный взгляд на лицо Марии. Когда их глаза опускались к обмотанной полотенцем руке, они давали по газам и уносились прочь. В Герреро некоторые таксисты привешивают к лобовому стеклу табличку: «Не для окровавленных тел».

Я все время смотрела на кухонную тряпицу в надежде, что она сдержит или даже остановит кровотечение.

В конце концов нашелся водитель, который согласился нас отвезти.

Он покосился на руку Марии и пробурчал:

– Нет, эту пакость я сюда не возьму, пока вы не упакуете ее в целлофановый мешок.

Таксист полез в бардачок, вытащил оттуда пластиковый пакет из супермаркета и дал его мне.

– Вот, упаковывайте.

– Что он сказал? – спросила Мария.

– Рука должна быть в мешке, а то он не пустит в машину.

Я осторожно приподняла раненую руку Марии и уложила ее в пакет из супермаркета, как баранью ногу.

– Ну вот, все в порядке, – сказала я. – Поехали! – Сделай узел.

– Что-что?

– Свяжи углы.

Я связала кончики пластиковых уголков у Марии над локтем. Она безропотно сносила все, что я с ней проделывала. Как будто ее рука, продырявленная моей мамой, стала теперь собственностью нашей семьи.

– Кого же ты так сильно достала? – спросил таксист, когда мы покатили по шоссе.

Единственными людьми во всей Мексике, осведомленными о том, что происходит у нас в стране, были таксисты. «Возьми такси», – советовали человеку, кому требовалось о чем-нибудь разузнать. Мне думалось, что кто-то должен собрать всех-всех таксистов (кто-то вроде Хакобо Заблудовски, старого журналиста, по словам мамы, последнего благородного человека в целой Мексике) и спросить их, что за чертовщина у нас творится.

Мама всегда говорила:

– Где-то наверняка есть таксист, которому точно известно, что случилось с Паулой и Рут.

Дорога до Акапулько заняла меньше часа. Я горела желанием объяснить Марии, что мы единокровные сестры и что моя вдрызг пьяная мать приняла ее за нашего отца. Но мне приходилось молчать, потому что шофер явно навострил уши, ожидая новостей. Большие костяшки его боксерских кулаков были покрыты шрамами. Он свирепо сжимал руль. Мужчина даже приглушил радио, чтобы не пропустить ни слова, которое может прилететь с заднего сиденья.

– Так кого же ты так достала? – повторил таксист.

Я решила не отвечать и еще крепче обвила рукой талию Марии.

Он посмотрел на нас в зеркало заднего вида.

– Ты, видать, дрянь девчонка, раз напросилась на пулю, а?

У мужчины были черные вьющиеся волосы с проседью и глубокие морщины у уголков глаз.

– Это несчастный случай, – сказала я.

– Несчастный случай? Так все говорят.

– Пожалуйста, не надо.

– Она маленькая дрянь, – продолжал таксист, как будто Марии здесь не было. – Парень сядет в тюрьму, разве не знаешь?

– Да-да.

– Он сядет в тюрьму. Как только эти там, в «скорой», ну, доктора, знаешь, увидят огнестрел, они сообщат в полицию. Так им велят.

– Это несчастный случай.

– Небось больно.

Я сжала губы. Его глаза в зеркале заднего вида были прикованы к моему лицу. Мне приходилось смотреть в сторону. Он больше изучал меня, чем следил за дорогой.

– Наверняка больно, – сказал он.

– Естественно, – ответила я.

– Эй, твоя подружка что, язык проглотила? Я всегда говорил: если кто-то молчит, значит, что-нибудь да скрывает.

– Да, ей очень больно, – вступилась я. – Поэтому она не может разговаривать.

– Покажи-ка мне свои сисечки, – сказал он. – Если покажешь, верну тебе твои деньги. Твоя больная подружка может не беспокоиться, только ты.

– В другой раз, – отрезала я.

– Ты совсем как моя дочка. Конфетка.

Я взглянула на Марию, ставшую бледной-бледной. С ее шевельнувшихся губ слетело слово «мудак».

Осторожно ерзая, я подвинулась по сиденью вперед. Потом завела руки за спину и вытащила из-под себя юбку. Струя мочи пробила нижнее белье и ушла вглубь черного тканевого сиденья. Мои голые ляжки обдало горячей влагой. Мстить меня мама научила. Я знала, что она была бы мною довольна.

Я повернулась к Марии и попыталась погладить ее по голове, что оказалось непросто из-за жесткого пучка на темечке. Я решила проверить, не переполнен ли пакет кровью, но крови в нем не было. Мария стрельнула в меня глазами и скосила взгляд вниз. Поскольку она придерживала больную руку за локоть, кровь стекала к узлу и выливалась из пакета ей на бок. Я увидела, что ее красная блузка с короткими рукавами прилипла к ребрам.

В эту минуту голова Марии откинулась назад и ее глаза закрылись.

Я подумала, что она умерла.

– Мария, очнись, очнись, – прошептала я.

Таксист обернулся.

– Уж лучше б она померла, дорогуша, и я бы скинул вас, к черту, на обочину.

– Она жива.

– Если она помрет, я скину вас обеих на обочину. Очень надеюсь, что помрет, потому что мне охота от вас поскорее избавиться.

Когда перед нами открылся огромный серый залив в полукружье отелей и кондоминиумов и потянуло солью, у меня возникла уверенность: Мария будет жить. Она прильнула ко мне, свернувшись в клубочек под моей рукой. Я поцеловала ее в макушку, пахшую кокосовым маслом для волос, поцеловала с нежностью, потому что она была моей сестрой и ей очень скоро предстояло об этом узнать. Пока секрет не раскрылся, я еще могла проявлять свою любовь.

При виде залива мне вспомнилось, как я попала в Акапулько впервые. Мы с мамой приехали навестить отца у него на работе. Он служил тогда барменом в маленьком отеле. Мама, помню, надела белое платье с лямкой на шее, обнажавшее спину, и белые босоножки на шпильках. Губы у нее были пунцово-красные. Меня она нарядила в красный сарафанчик и заплела мне две косички.