Встав у открытой дверцы, чужак оказался лицом к лицу с моей мамой. Из моего укрытия мне были видны только его башмаки и ее красные пластиковые шлепки, повернутые друг к другу носками.

– Здорово, мать, – сказал он.

Выговор тоже был не местный – северомексиканский, как и башмаки.

– Здесь всегда такая жарища? – спросил чужак.

Мама не ответила.

– Эй, мать, опусти дуло.

Открылась противоположная дверца машины.

Я не могла повернуться в норе, чтобы посмотреть, поэтому вся превратилась в слух.

Из «БМВ» вылез второй человек.

– Хлопнуть ее, что ли? – спросил он и тут же сорвался на булькающий кашель. У него был астматический голос жителя пустыни, голос гремучих змей и песчаных бурь.

– Где твоя дочка, а? – поинтересовался первый.

– У меня нет никакой дочки.

– Как это нет? Не ври мне, мать.

Я услышала, как об обшивку машины звякнула пуля.

«БМВ» надо мной затрясся.

Следом раздался треск автоматной очереди, и пули дробью прошлись по стене дома, взрывая необожженный кирпич.

Затем наступила тишина. Джунгли вздохнули и выдохнули. Насекомые, рептилии и птицы замерли, все шорохи прекратились. Небо потемнело.

Ветер сгорел в автоматном огне.

– В другой раз, мать, так легко не отделаешься, – произнес первый.

– Я оставил тут свою метку, ясно? – выдавил из себя второй сквозь хрипы с присвистом.

Мужчины сели в машину и захлопнули за собой дверцы. Водитель повернул ключ зажигания, и мотор затарахтел. Когда он поставил башмак на педаль газа, меня обдало автомобильными выхлопами. Я открыла рот и втянула в себя вредоносный дым.

Машина дала задний ход, развернулась и покатила вниз по тропинке.

Я дышала полной грудью.

Я наслаждалась ядовитой вонью, как ароматом цветов или фруктов.

Мама продержала меня в норе еще два часа.

– Ты не выйдешь, пока птицы не расщебечутся, – сказала она.

Уже смеркалось, когда мама отодвинула пальмовые листья и помогла мне вылезти. Наш маленький домик был весь измолочен пулями. Досталось даже папайе: из ран в мягкой коре сочился сладкий сок.

– Ой, посмотри! – вскрикнула мама, тыча пальцем в нору.

Я обернулась.

В норе сидели четыре скорпиона с белыми панцирями. Самые смертоносные.

– Скорпионы тебя пожалели, а люди никогда не пожалеют, – сказала мама.

Она сняла с ноги шлепку и прихлопнула всех четырех.

– На жалости далеко не уедешь, – заключила мама, сгребая скорпионов в горсть и отшвыривая подальше.

Прикрыв листьями нору, мы заметили на земле синий пластмассовый ингалятор. Он валялся на том месте, откуда астматик палил по нашему дому и по деревьям.

– Что нам с ним делать? – спросила я. Мне было страшно к нему прикоснуться.

– Зуб даю, они возвращаться не будут, – сказала мама.

– Но этот человек задохнется.

– Пусть лежит, где лежит. Не трогай.

На следующий день на поляне, где иногда ловили сеть мобильники, мы узнали, что чужаки увезли Паулу.

Мария сидела в сторонке одна, пощипывая шрам на губе. Мама Эстефании Августа стояла посреди поляны, держа мобильник над головой в попытке поймать сигнал. Бабушка Эстефании София что-то возбужденно орала в трубку.

Мама Паулы Конча склонилась над телефоном и словно гипнотизировала его взглядом.

– Позвони мне, позвони мне, деточка, позвони, – шептала она.

Моя мама присела рядом с Кончей.

– Сначала они заехали к нам, – сказала мама.

Конча вскинула на меня глаза.

– Ты успела спрятаться в нору? – спросила она.

– Да.

– А Паула не успела. Собаки не лаяли. Мы не слышали, как они подъехали. Ни одна шавка не тявкнула.

Более жалких, более пугливых псин, чем те, что жили у Кончи, не видывал свет. Всех их она подобрала на шоссе, после того как по ним проехались машины. Под деревьями вокруг ее дома отлеживалось в тени не меньше десяти таких доходяг. В основном это были уродливые дворняги. Моя мама называла их кабысдохами.

Конча вытянула вверх руку с телефоном.

– Вот уж не думала, что они собак поубивают, – сказала она.

– Они убили собак?

– Мы с Паулой сидели на кушетке перед телевизором, остывали после мытья. Сидели неодетые, завернувшись в полотенца. Вдруг прямо за ухом – щелк-щелк. Этот мерзавец почти вплотную подкрался, а я ни звука не слышала. Он сунул мне в нос пистолет и поманил Паулу пальцем. «Пошли со мной», говорит, не сам говорит, а его скрюченный палец говорит. Паула встала, в полотенце плотнее закуталась и пошла к нему. Они вышли за дверь и сели в «БМВ». Так в полотенце она и уехала, в одном полотенце.

Конча выскочила следом за ними и видела, как машина удалилась вниз по тропинке. Вокруг дома были разбросаны окровавленные трупы собак. Внутри продолжал надрываться телевизор.

– Босая, в одном полотенце, – повторила Конча, качая головой.

Под лимонным деревом на границе ее маленького участка была нора, которую она много лет назад вырыла для Паулы.

– Я похоронила в ней собак, – сказала Конча. – Свалила их туда кучей и закопала.

В тот день на поляне появился Майк. Он ритмично жевал резинку, меся ее передними зубами. Между его губ то и дело мелькал белый комок. Я не видела его несколько недель, потому что он целыми днями пропадал в Акапулько. Майк всегда стоял отдельно от всех, высоко задрав руку с телефоном. У него было минимум штук пять мобильников, рассованных по разным карманам. Он звенел, жужжал, дзинькал, ухал и завывал, как музыкальный автомат. Майк хвастался, что у него есть штатовский номер, городской номер Мехико, флоридский номер и несколько местных номеров. Мария сообщила мне по секрету, что ее брат толкает дурь. Вот почему у него водились деньжата. Мы этим не заморачивались. Благодаря Майку у нас на горе каждый месяц было Рождество. Без подарка никто не оставался.

Если Майк оставался дома, он с утра до ночи торчал на поляне. Ему звонили со всех концов США и Европы. У него были даже свои странички в «Фейсбуке» и «Твиттере». Казалось, все Штаты в курсе: Майк именно тот парень, у которого в Мексике нужно брать наркоту. Мария говорила, что Майк там знаменитость. Намыливаясь в Акапулько на праздники или выходные, американские туристы, особенно юнцы в весенние каникулы, заказывали у него травку. К нему прилепилась кличка Мистер Винт.

Майк буквально прирос к своему айподу, так что с ним невозможно было разговаривать. Он постоянно дергался и подпрыгивал в такт с толчками хип-хопа или рэпа. У него даже слова выскакивали толчками. Майк мог мечтать только об одном: стать хип-хоп-танцором в Нью-Йорке. Мог, но не мечтал. Он жил от выходных до выходных, как будто эти семь дней с понедельника по воскресенье были природным циклом.