Мама лежала, сложив руки на животе. Приблизившись, я увидела у нее в пальцах какой-то блестящий предмет.

Наутро вид у мамы был убитый. Она не поднимала на меня глаз.

– Когда ушел Хосе Роса? Я что-то не заметила, – буркнула она.

– Да ты задрыхла, мам. Как тебе не стыдно? Он же мой учитель.

Мама заметалась по комнате, дергая себя за вытравленные до желтизны пряди. Трудно было понять, злится она или угрызается.

Наконец она заговорила:

– Просто у меня нутро вывернулось наружу, так вывернулось, что аж кости выперли из мяса и сердце повисло вот здесь, меж грудей, будто оно и не сердце вовсе, а медальон. Мне стало плохо, пришлось лечь. Да, Ледиди, я кожей чувствовала: этот парень видит все мои потроха. Он мог бы ухватить рукой мой глаз и сорвать с лица, как виноградину.

– Зачем тебе пистолет, мам?

Мама остановилась и мгновение молчала.

Какой еще пистолет?

– Мама! Зачем тебе пистолет?

– Есть мужики, которых пристрелить мало, – ответила мама.

Я села рядом с ней и стала поглаживать ей спину. – Мне пора идти в школу, мам, а то я опоздаю.

– Почему, черт возьми, здесь нет бара, полного мужиков, чтоб было где напиваться и целоваться?

– Я ухожу в школу одна. Мне надо спешить, мам. Оставив ее сидеть на полу, я выскочила из дома. Спускаясь по тропинке, я заметила, что вместе со мной к шоссе движется несколькими шеренгами целая армия муравьев. Ящерицы мчались как ошалелые в том же направлении. Птицы, чем-то встревоженные, тоже улетали.

Тем утром всю живность словно смело с горы к черной асфальтовой реке.

Скоро я поняла, в чем дело.

Где-то далеко, еще очень далеко стрекотал вертолет.

Я со всех ног припустила к школе.

Все уже зашли в класс, и маленькая дверь была заперта.

– Впустите меня! – закричала я.

Хосе Роса открыл дверь. Я ворвалась внутрь и бросилась к Марии и Эстефании, которые стояли у окна, глядя на небо.

– Где Паула? – спросила я.

Подружки покачали головами.

Хосе Роса оторопел. Мария объяснила ему, что армия посылает вертолетчиков поливать гербицидом маковые поля.

– Все спешат укрыться. Никогда не угадаешь, где они сбросят эту гадость.

Мы слушали, как вертолет приближается. Вот он наконец протарахтел над нашей крохотной школой и удалился.

– Кто-нибудь чует запах? – спросила Эстефания.

– Я ничего не чую, – ответила Мария. – Не-а.

Хосе Роса достал из кожаного портфеля мелок и подошел к доске. Отчертив четыре колонки, он вписал в них названия предметов: История, География, Математика, Испанский язык.

Мы вытащили из школьных ранцев тетрадки и карандаши и начали списывать с доски то, что написал Хосе Роса.

Запах коснулся моих ноздрей, когда я выводила слово «История». Когда я дошла до «Испанского языка», у меня уже не оставалось сомнений, что несет гербицидом.

Нам, девчонкам, это было ясно. Хосе Росе – нет.

Еще нас беспокоило отсутствие Паулы.

Мы ощущали, как вонючая отрава заползает под дверь класса.

Мария скорчила рожицу и уже приготовилась сказать, что надо бы нам всем выйти на улицу, как вдруг дверь распахнулась и появилась рыдающая Паула.

Она была с ног до головы облита ядом.

Паула рыдала, крепко зажмурившись и не разжимая губ.

Мы все знали: если гербицид попадет в рот, можно умереть.

Удирая от вертолета, Паула потеряла шлепки и ранец. С ее платья и волос капала жгучая жидкость. Она боялась даже приоткрыть глаза. От гербицида можно еще и ослепнуть. Он выжигает все.

Первой с места вскочила Мария.

Чтобы не прикасаться к Пауле, Мария подтолкнула ее тетрадкой к маленькой туалетной комнате в глубине класса.

Мы с Эстефанией бросились за ними. В туалете Паула сорвала с себя платье. Мы попытались умыть ее под краном, но струйка была тонюсенькая, и кто-то догадался черпать воду из бачка унитаза. Особенно мы старались промыть ей глаза и губы.

Мне щипало язык. Участки кожи, соприкоснувшиеся с отравой, горели огнем, способным превращать сияющие маки в кусочки смолы размером с изюмину.

Хосе Роса наблюдал за нами молча. Он заглядывал в дверь, подняв к лицу руку и уткнувшись носом в белый хлопковый рукав.

Мы смыли едкую гадость, но было очевидно, что она уже частично проникла внутрь. Паула стояла голая, безмолвная и дрожащая посреди маленькой туалетной комнаты.

Это Эстефания придумала завернуть ее в ветхую занавеску, висевшую в классе.

Мы проводили Паулу через заросли вниз к шоссе и снова вверх к ее дому. Она наотрез отказалась взять у кого-нибудь из нас пластиковые шлепки и ковыляла босиком. Ей не хотелось, чтобы мы обожгли ноги, если в траве по дороге к дому вдруг окажется гербицид.

Мы передали Паулу ее маме. Та только руками всплеснула:

– Час от часу не легче!

Мы понимали, что тело Паулы не сосуд, из которого можно вычистить отраву ершиком.

Свою маму я нашла за домом. Она сидела на земле и созерцала пивное кладбище. Вздыбившиеся волосы окружали ее голову желтым нимбом. Бутылки из коричневого стекла и серебристые банки блестели и переливались под утренним солнцем.

Я присела рядом с ней.

Мама посмотрела сначала на меня, потом на солнце и произнесла:

– Что ты так рано, а?

Меня еще била дрожь.

– Господи, Ледиди, – встревожилась мама. – Что такое стряслось?

Она наклонилась ко мне и обняла. Я рассказала ей все, как было.

– Дочка, детка моя, это предзнаменование, точно. Нас пометили. Теперь жди беды.

Она оказалась права. Позже, когда Паулу похитили, я в этом уверилась. Пауле суждено было стать первой.

Той ночью у меня, Эстефании, Марии и Паулы впервые пошли месячные. Моя мама говорила, это из-за полнолуния. Мама Эстефании говорила, это из-за яда: мол, он расшевелил в нас что-то дурное.

Но мы-то знали, что произошло на самом деле. Хосе Роса увидел нагую Паулу.

Он увидел ее смуглую кожу, и груди с мягкими гранатовыми сосками в широких коричневых ореолах, и черный пушок в низу живота. Он увидел ее свежую девичью красоту. В тот миг мы вчетвером превратились в одну женщину, как будто Хосе Роса раздел взглядом нас всех.

Я поклялась маме, что никогда не открою Марии тайну ее рождения.

– Не хочу ворошить прошлое, – сказала мама.