Он тихонько захрапел и уже не слышал, как Швейкпродекламировал стихи из заупокойной:

Грех Марии отпустил ты,

И разбойнику простил ты,

Мне надежду подарил ты!

После этого старшим писарем Ванеком было установлено, чтопресловутая корова должна вариться в офицерской кухне ещё два часа, что обифштексе не может быть и речи и что вместо бифштекса сделают гуляш.

Было решено дать солдатам отдохнуть, прежде чем сыграют «наужин», так как всё равно ужин поспеет лишь к утру.

Старший писарь Ванек притащил откуда-то сена, подложил егосебе в столовой дома ксёндза и, нервно покручивая усы, тихо сказал поручикуЛукашу, отдыхавшему на старой кушетке:

— Поверьте мне, господин обер-лейтенант, такой коровы яне жрал за всё время войны…

В кухне перед зажжённым огарком церковной свечи сиделтелефонист Ходоунский и писал домой письмо про запас. Он не хотел утруждатьсебя потом, когда у батальона будет наконец определённый номер полевой почты.Он писал:

«Милая и дорогая жена, дражайшая Боженка!

Сейчас ночь, и я неустанно думаю о тебе, моё золото, и вижу,как ты смотришь на пустую кровать рядом с собой и вспоминаешь обо мне. Тыдолжна простить, если при этом кое-что взбредёт мне в голову. Ты хорошо знаешь,что с самого начала войны я нахожусь на фронте и кое-что уже слышал от своихтоварищей, которые были ранены, получили отпуск и уехали домой. Я знаю, что онипредпочли бы лежать в сырой земле, чем быть свидетелями того, как какой-нибудьнегодяй волочится за их женой. Мне тяжело писать об этом, дорогая Боженка. Яэтого и не стал бы делать, но ты хорошо знаешь, ты ведь сама мне призналась,что я не первый, с кем ты была в связи, и что до меня ты принадлежала уже пануКраузе с Микулашской улицы. Теперь, когда я ночью вдруг вспомню об этом иподумаю, что этот урод может в моё отсутствие снова иметь на тебя притязания,мне кажется, дорогая Боженушка, что я задушил бы его на месте. Я долго молчал,но при мысли, что он, может, опять пристаёт к тебе, у меня сжимается сердце. Яобращаю твоё внимание только на то, что не потерплю рядом с собой грязнуюсвинью, распутничающую со всяким и позорящую моё имя. Прости мне, дорогаяБоженка, мои резкие слова, но смотри, чтобы мне не пришлось услышать о тебечто-нибудь нехорошее. Иначе я буду вынужден выпотрошить вас обоих, ибо я готовна всё, даже если бы это стоило мне жизни. Целую тебя тысячу раз, кланяюсьпапеньке и маменьке.

Твой Тоноуш.

NB Не забывай, что ты носишь мою фамилию».

Он начал писать второе письмо про запас:

«Моя милейшая Боженка!

Когда ты получишь эти строки, то знай, что окончился большойбой, в котором военное счастье улыбнулось нам. Между прочим, мы сбили штукдесять неприятельских аэропланов и одного генерала с большой бородавкой наносу. В самом страшном бою, когда над нами разрывалась шрапнель, я думал отебе, дорогая Боженка. Что ты поделываешь, как живёшь, что нового дома? Явсегда вспоминаю, как мы с тобой были в пивной «У Томаша», и как ты меня веладомой, и как на следующий день у тебя от этого болела рука. Сегодня мы опятьнаступаем, так что мне некогда продолжать письмо. Надеюсь, ты осталась мневерна, ибо хорошо знаешь, что неверности я не потерплю.

Пора в поход! Целую тебя тысячу раз, дорогая Беженка, инадейся, что всё кончится благополучно!

Искренне любящий тебя Тоноуш!»

Телефонист Ходоунский стал клевать носом и уснул за столом.

Ксёндз, который совсем не ложился спать и всё время бродилпо дому, открыл дверь в кухню и задул экономии ради догоравший возлеХодоунского огарок церковной свечи.

В столовой никто не спал, кроме подпоручика Дуба. Старшийписарь Ванек, получивший в Саноке в бригадной канцелярии новую смету снабжениявойск продовольствием, тщательно изучал её и отметил, что чем ближе армия кфронту, тем меньше становятся пайки. Он невольно рассмеялся над однимпараграфом, согласно которому при приготовлении солдатской похлёбки запрещалосьупотреблять шафран и имбирь. В приказе имелось примечание: полевые кухни должнысобирать кости и отсылать их в тыл на дивизионные склады. Было неясно, о какихкостях идёт речь — о человеческих или о костях другого убойного скота.

— Послушайте, Швейк, — сказал поручик Лукаш, зеваяот скуки, — пока мы дожидаемся еды, вы могли бы рассказать какую-нибудьисторию.

— Ох! — ответил Швейк. — Пока мы дождёмсяеды, я успел бы рассказать вам, господин обер-лейтенант, всю историю чешскогонарода. А пока я расскажу очень коротенькую историю про одну почтмейстершу изСедлчанского округа, которая по смерти мужа была назначена на его место. Я тут жевспомнил о ней, когда услыхал разговоры о полевой почте, хотя эта историяничего общего с полевой почтой не имеет.

— Швейк, — отозвался с кушетки поручикЛукаш, — вы опять начинаете пороть глупости.

— Так точно, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,это действительно страшно глупая история. Я сам не могу понять, как это мнепришло в голову рассказывать такую глупую историю. Может, это врождённаяглупость, а может, воспоминание детства. На нашем земном шаре, господинобер-лейтенант, существуют разные характеры, — всё же повар Юрайда былправ. Напившись в Бруке пьяным, он упал в канаву, а выкарабкаться оттуда не моги кричал: «Человек предопределён и призван к тому, чтобы познать истину, чтобыуправлять своим духом в гармонии вечного мироздания, чтобы постоянноразвиваться и совершенствоваться, постепенно возноситься в высшие сферы мира,разума и любви». Когда мы хотели его оттуда вытащить, он царапался и кусался.Он думал, что лежит дома, и, только после того, как мы его сбросили обратно,стал умолять, чтобы его вытащили.

— Но что же с почтмейстершей? — с тоскойвоскликнул поручик Лукаш.

— Весьма достойная была женщина, но и сволочь, господинобер-лейтенант. Она хорошо выполняла все свои обязанности на почте, но у неёбыл один недостаток: она думала, что все к ней пристают, все преследуют её, ипоэтому после работы она строчила на всех жалобы, в которых подробнейшимобразом описывала, как это происходило.

Однажды утром пошла она в лес по грибы. И, проходя мимошколы, приметила, что учитель уже встал. Он с ней раскланялся и спросил, кудаона так рано собралась. Она ему ответила, что по грибы, тогда он сказал, чтоскоро пойдёт по грибы тоже. Она решила, что у него по отношению к ней, старойбабе, какие-то грязные намерения, и потом, когда увидела его выходящим из чащи,испугалась, убежала и немедленно написала в местный школьный совет жалобу, чтоон хотел её изнасиловать. По делу учителя в дисциплинарном порядке былоназначено следствие, и, чтобы из этого не получился публичный скандал, наследствие приехал сам школьный инспектор, который просил жандармского вахмистрадать заключение, способен ли учитель на такой поступок. Жандармский вахмистрпосмотрел в дела и заявил, что это исключено: учитель однажды уже был обвинён вприставаниях к племяннице ксёндза, с которой спал сам ксёндз. Но жрец наукиполучил от окружного врача свидетельство, что он импотент с шести лет, послетого как упал с чердака на оглоблю телеги. Тогда эта сволочь — почтмейстерша —подала жалобу на жандармского вахмистра, на окружного врача и на школьногоинспектора: они-де все подкуплены учителем. Они все подали на неё в суд, еёосудили, но потом она приговор обжаловала, — она, дескать, невменяемая.Судебные врачи освидетельствовали её и в заключении написали, что она хоть ислабоумная, но может занимать любую государственную должность.