— Тогда иди вперёд, — сказал Швейк. — Мыпойдём за тобой, а ты защищай нас своим телом, раз ты такой великан. А когда втебя выстрелят, то извести нас, чтобы мы вовремя могли залечь. Ну, какой тысолдат, если пули боишься! Каждого солдата это должно только радовать, каждыйсолдат должен знать, что чем больше по нему даст выстрелов неприятель, темменьше у противника останется боеприпасов. Выстрел, который по тебе делаетнеприятельский солдат, понижает его боеспособность. Да и он доволен, что можетв тебя выстрелить. По крайней мере, не придётся тащить на себе патроны, да ибежать легче.

Балоун тяжело вздохнул:

— Но если у меня дома хозяйство?!

— Плюнь на хозяйство, — посоветовал Швейк. —Лучше отдай жизнь за государя императора. Разве не этому тебя учили на военнойслужбе?

— Они этого лишь слегка касались, — отозвалсяглупый Балоун, — меня только гоняли по плацу, а после я ни о чём подобномуже не слыхал, так как стал денщиком. Хоть бы государь император кормил насполучше…

— Ах ты, проклятая ненасытная свинья! Солдата передбитвой вообще не следует кормить, это нам уже много лет назад объяснял в школекапитан Унтергриц. Тот нам постоянно твердил: «Хулиганьё проклятое! Еслиразразится война и вам придётся идти в бой, не вздумайте нажираться передбитвой. Кто обожрётся и получит пулю в живот, тому — конец, так как все супы ихлеб при ранении вылезут из кишок, и у солдата — сразу антонов огонь. Но когдав желудке ничего нет, то такая рана в живот всё равно что оса укусила, одноудовольствие!»

— Я быстро перевариваю, — успокоил товарищейБалоун, — у меня в желудке никогда ничего не остаётся. Я, братец, сожрутебе хоть целую миску кнедликов со свининой и капустой и через полчаса большетрёх суповых ложек не выдавлю. Всё остальное во мне исчезает. Другой, скажем,съест лисички, а они выйдут из него так, что только промой и снова подавай подкислым соусом, а у меня наоборот. Я нажрусь этих лисичек до отвала, другой бына моём месте лопнул, а я в нужнике выложу только немножко жёлтой каши, словноребёнок наделал, остальное, всё в меня пойдёт. У меня, товарищ, — доверительносообщил Балоун Швейку, — растворяются рыбьи кости и косточки слив. Как-тоя нарочно подсчитал. Съел я семьдесят сливовых кнедликов с косточками, а когдаподошло время, пошёл за гумно, потом расковырял это лучинкой, косточки отложилв сторону и подсчитал. Из семидесяти косточек во мне растворилось большеполовины. — Из уст Балоуна вылетел тихий, долгий вздох. — Мельничихамоя делала сливовые кнедлики из картофельного теста и прибавляла немноготворогу, чтобы было сытнее. Она больше любила кнедлики, посыпанные маком, чемсыром а я наоборот. За это я однажды надавал ей затрещин… Не умел я ценить своёсемейное счастье!

Балоун остановился, зачмокал, облизнулся и сказал печально инежно:

— Знаешь, товарищ, теперь, когда у меня никакихкнедликов нет, мне кажется, что жена всё же была права: с маком-то лучше. Тогдамне всё казалось, что этот мак у меня в зубах застревает, а теперь я мечтаю онём. Эх! Только бы застрял! Много моя жена от меня натерпелась! Сколько разона, бедная, плакала, когда я, бывало, требовал, чтобы она сыпала побольшемайорана в ливерную колбасу… Ей всегда за это от меня влетало! Однажды я её,бедную, так отделал, что она два дня пролежала, а всё из-за того, что не хотеламне на ужин индюка зарезать — хватит, мол, и петушка.

— Эх, товарищ, — расхныкался Балоун, — еслибы теперь ливерную, хоть бы без майорана, и петушка… Ты любишь соус из укропа?Эх, какие я, бывало, устраивал из-за него скандалы! А теперь пил бы, как кофей!

Балоун постепенно забывал о воображаемой опасности и в тишиночи, спускаясь к Лисковцу, взволнованно продолжал рассказывать Швейку о том,чего он раньше не ценил и что теперь ел бы с величайшим удовольствием, толькобы за ушами трещало.

За ними шли телефонист Ходоунский и старший писарь Ванек.

Ходоунский объяснял Ванеку, что, по его мнению, мироваявойна — глупость. Хуже всего в ней то, что если где-нибудь порвётся телефонныйпровод, ты должен ночью идти исправлять его: а ещё хуже, что если в прежниевойны не знали прожекторов, теперь как раз наоборот: когда исправляешь эти проклятыепровода, неприятель моментально находит тебя прожектором и жарит по тебе извсей своей артиллерии.

Внизу, в селе, где они должны были подыскать ночлег, невидно было ни зги. Собаки заливались вовсю, что заставило экспедициюостановиться и обдумать, как сопротивляться этим тварям.

— Может, вернёмся? — зашептал Балоун.

— Балоун, Балоун, если бы мы об этом донесли, тебя бырасстреляли за трусость, — ответил на это Швейк.

Собаки, казалось, взбесились; наконец лай послышался с юга,с реки Ролы. Потом собаки залаяли в Кросенке и в других окрестных сёлах, потомучто Швейк орал в ночной тишине:

— Куш, куш, куш! — вспомнив, как кричал он насобак, когда ещё торговал ими.

Собаки не могли успокоиться, и старший писарь Ванек попросилШвейка:

— Не кричите на них, Швейк, а то вся Галиция залает.

— Это как на манёврах в Таборском округе, —отозвался Швейк. — Пришли мы как-то ночью в одно село, а собаки поднялистрашный лай. Деревень там много, так что лай разносился от села к селу, всёдальше и дальше. Стоило только затихнуть собакам в нашем селе, как лайдоносился откуда-то издали, ну, скажем, из Пелгржимова, и наши заливалисьснова, а через несколько минут лаяли Таборский, Пелгржимовский, Будейовицкий,Гумполецкий, Тршебоньский и Иглавский округа. Наш капитан, очень нервный дед,не выносил собачьего лая. Он не спал всю ночь, всё ходил и спрашивал у патруля:«Кто лает? Чего лают?» Солдаты отрапортовали, что лают собаки. Это его такразозлило, что все бывшие в тот раз в патруле по нашем возвращении с манёвровостались без отпуска.

После этого случая он всегда выбирал «собачью команду» ипосылал её вперёд. Команда обязана была предупредить население села, где мыдолжны остановиться на ночлег, что ни одна собака не смеет ночью лаять, впротивном случае она будет убита. Я тоже был в такой команде, а когда мы пришлив одно село в Милевском районе, я всё перепутал и объявил сельскому старосте,что владелец собаки, которая ночью залает, будет уничтожен по стратегическимсоображениям. Староста испугался, велел сейчас же запрячь лошадь и поехал вглавный штаб просить от всего села смилостивиться. Его туда не пустили, часовыечуть было его там не застрелили. Он вернулся домой, и, ещё до того как мы вошлив село, по его совету всем собакам завязали тряпками морды, так что три псавзбесились.

Все согласились со Швейком, что ночью собаки боятся огнязажжённой сигареты, и вошли в село. На беду, никто из них сигарет не курил, исовет Швейка не имел положительных результатов. Оказалось, однако, что собакилают от радости: они любовно вспоминали о проходящих войсках, которые всегдаоставляли что-нибудь съедобное.