Через некоторое время Швейк энергично шагал рядом с лошадьюпоручика Лукаша и рассказывал о полевой почте:

— Прекрасная была речь! Конечно, каждому очень приятнона войне получить нежное письмецо из дому. Но я, когда несколько лет тому назадслужил в Будейовицах, за всё время военной службы получил в казармыодно-единственное письмо; оно у меня до сих пор хранится.

Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо ипринялся читать, стараясь попадать в ногу с лошадью поручика Лукаша, котораяшла умеренной рысью:

— «Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капралКржиш приехал в Прагу в отпуск, я с ним танцевала «У Коцанов», и он мнерассказал, что ты танцуешь в Будейовицах «У зелёной лягушки» с какой-тоидиоткой-шлюхой и что ты меня совершенно бросил. Знай, я пишу это письмо всортире на доске возле дыры, между нами всё кончено. Твоя бывшая Божена.

Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на этомастак, и я его об этом просила. И ещё, чтобы не забыть, когда приедешь вотпуск, то меня уже не найдёшь среди живых».

— Разумеется, — продолжал Швейк, труся рядом слошадью поручика лёгкой рысцой, — когда я приехал в отпуск, она была«среди живых», да ещё среди каких живых! Нашёл я её там же «У Коцанов». Околонеё увивались два солдата из другого полка, и один такой шустрый, что при всехполез к ней за лифчик, как будто хотел, осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы ВенцеславаЛужицкая. Нечто вроде этого отмочила одна молоденькая девица, так лет шестнадцати:на уроке танцев она, заливаясь слезами, сказала одному гимназисту, ущипнувшемуеё за плечо: «Вы сняли, сударь, пыльцу моей девственности!» Ну ясно, всезасмеялись, а мамаша, присматривавшая за ней, вывела дурёху в коридор в«Беседе» и надавала пинков. Я пришёл, господин обер-лейтенант, к томузаключению, что деревенские девки всё же откровеннее, чем изморённые городскиебарышни, которые ходят на уроки танцев. Когда мы несколько лет назад стоялилагерем в Мнишеке, я ходил танцевать в «Старый Книн» и ухаживал там за КарлойВекловой. Но только я ей не очень нравился. Однажды в воскресенье вечером пошёля с ней к пруду, и сели мы там на плотину. А когда солнце стало заходить, яспросил, любит ли она меня. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, воздух былтакой тёплый, все птицы пели, а она дьявольски захохотала и ответила: «Люблю,как соломину в заднице. Дурак ты!» И действительно, я был так здорово глуп,что, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, до этого, гуляя с ней по поляммеж высоких хлебов, где не видела нас ни единая душа, мы даже ни разу неприсели, я только показывал ей эту божью благодать и, как дурак, разъяснялдеревенской девке, что рожь, что пшеница, а что овёс.

И как бы в подтверждение слов Швейка об овсе, где-то впередипослышались голоса солдат его роты, хором распевавших песню, с которой когда-точешские полки шли к Сольферино проливать кровь за Австрию:

А как ноченька пришла,

Овёс вылез из мешка,

Жупайдия, жупайдас,

Нам любая девка даст!

Остальные подхватили:

Даст, даст, как не дать,

Да почему бы ей не дать?

Даст нам по два поцелуя,

Не кобенясь, не балуя.

Жупайдия, жупайдас,

Нам любая девка даст.

Даст, даст, как не дать,

Да почему бы ей не дать?

Потом немцы принялись петь ту же песню по-немецки.

Это была старая солдатская песня. Её, вероятно, на всехязыках распевали солдаты ещё во время наполеоновских войн. Теперь она привольноразливалась по галицийской равнине, по пыльному шоссе к Турове-Волске, где пообе стороны шоссе до видневшихся далеко-далеко на юге зелёных холмов нива былаистоптана и уничтожена копытами коней и подошвами тысяч и тысяч тяжёлыхсолдатских башмаков.

— Раз на манёврах около Писека мы этак же полеразделали, — проронил Швейк, оглядываясь кругом. — Был там с намиодин эрцгерцог. Такой справедливый был барин, что когда из стратегическихсоображений проезжал со своим штабом по хлебам, то адъютант тут же на местеоценивал нанесённый ими ущерб. Один крестьянин, по фамилии Пиха, которого такойвизит ничуть не обрадовал, не взял восемнадцать крон, которые казна ему давалаза потоптанные пять мер поля, захотел, господин обер-лейтенант, судиться иполучил за это восемнадцать месяцев.

Я полагаю, господин обер-лейтенант, что он должен был бытьсчастлив, что член царствующего дома навестил его на его земле. Другой, болеесознательный крестьянин, одел бы всех своих девиц в белые платья, как накрёстный ход, дал бы им в руки цветы, расставил бы по полю, велел бы каждойприветствовать высокопоставленного пана, как это делают в Индии, где подданныевластелина бросаются под ноги слону, чтобы слон их растоптал.

— Что вы там болтаете, Швейк? — окликнул ординарцапоручик Лукаш. — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я имел в видутого слона, который нёс на своей спине властелина, про которого я читал.

— Если бы вы только всё правильно объясняли… —сказал поручик Лукаш и поскакал вперёд. Там колонна разорвалась. После отдыха впоезде непривычный поход в полном снаряжении утомил всех; в плечах ломило, икаждый старался облегчить себе тяжесть похода, как мог. Солдаты перекладываливинтовки с одного плеча на другое, большинство уже несло их не на ремне, а наплече, как грабли или вилы. Некоторые думали, что будет легче, если пойти поканаве или по меже, где почва казалась мягче, чем на пыльном шоссе.

Головы поникли, все страдали от жажды. Несмотря на то чтосолнце уже зашло, было душно и жарко, как в полдень, во фляжках не осталось никапли влаги. Это был первый день похода, и непривычная обстановка, бывшая какбы прологом к ещё большим мытарствам, чем дальше, тем сильнее утомляла всех ирасслабляла. Солдаты даже перестали петь и только высчитывали, сколько осталосьдо Туровы-Волски, где, как они предполагали, будет ночлег. Некоторые садилисьна краю канавы и, чтобы прикрыть недозволенный отдых, расшнуровывали башмаки.Сперва можно было подумать, что у солдата скверно навёрнуты портянки и онстарается перемотать их так, чтобы в походе не натереть ног. Другие укорачивалиили удлиняли ремни на винтовке; третьи развязывали мешок и перекладывалинаходящиеся в нём предметы, убеждая самих себя, что делают это для равномерногораспределения груза, дабы лямки мешка не оттягивали то одно, то другое плечо.Когда же к ним медленно приближался поручик Лукаш, они вставали и докладывали,что у них где-то жмёт или что-нибудь в этом роде, если до того кадет иливзводный, увидев издали кобылу поручика Лукаша, уже не погнал их вперёд.

Объезжая роту, поручик Лукаш мягко предлагал солдатамвстать, так как до Туровы-Волски осталось километра три и там сделают привал.

Тем временем от постоянной тряски на санитарной двуколкеподпоручик Дуб пришёл в себя, правда, не окончательно, но всё-таки мог ужеподняться. Он высунулся из двуколки и стал что-то кричать людям из штаба роты,которые налегке бодро двигались рядом с ним, так как все, начиная с Балоуна икончая Ходоунским, сложили свои мешки на двуколку. Один лишь Швейк молодцеватошёл вперёд с мешком на спине, с винтовкой по-драгунски на груди. Он покуривалтрубку и напевал: