его служителем Басу Фумангуру». Так начинаются эти заповеди, а их служителей всего тридцать. С судебными предписаниями Басу поступает так же, как и со всем, что нужно отнести Королю, – сначала предает их огласке.

При этих словах я вспоминаю, как в день перед выходом на Манту прохаживалась по плавучему кварталу. Помимо Ибику, это было единственное в Фасиси место, которое мне захотелось еще раз посетить. Плавучий квартал там всё так и плавает, только теперь он зовется Мийягам, а улицы, где раньше жили те, кому в Фасиси не место, теперь заполнены теми, кто им правит и перенес сюда свои роскошные жилища и уличное освещение, а таверны, дома услад и прочие злачные места куда-то подевались.

«Можно подумать, что в Углико живут только богатые и знатные», – усмехаюсь я про себя. Именно на стенах Мийягама я нахожу алые буквы тех заповедей – на дереве, тканях, иногда и прямо на стенах. «Свободный никогда более не может быть порабощен, – гласит одна. – Имущество умершего переходит к его первой жене», – гласит другая. Еще одна клеймит королевский дом в продажности – эта отметка просто на клочке. Другая надпись-заповедь, растянутая простынью на парящем камне, призывает к возврату истинной линии королей, попранной вот уже семь поколений. Только в половине дня пути от Фасиси до меня доходит, что я, оказывается, успела пожить при шести монархах – семи, если учитывать Паки, пробывшего на троне всего несколько лун и забытого даже безо всякой магии Аеси.

– Ну написал человек несколько крамольных фраз, и что? Из-за этого ему уже можно доверять? – спрашивает Лиссисоло.

– Он голос, поднятый против Короля.

– Голосов много. Что особенного в этом?

– Он до сих пор жив, но что главное, ваше высочество: он ищет вас.

Это правда. Свою крамольную заповедь Фумангуру вверяет бумаге, а затем шлет послание на эве – языке барабанов, который способны разобрать лишь женщины, исполненные благочестия, потому как и сам посылает его в благочестивом порыве, извещая, что у него для принцессы есть слова и новости, которые могут быть как хорошими, так и плохими, но в обоих случаях мудрыми.

Бунши слезает с оконной рамы и принимает свое всегдашнее обличье.

– Аеси уже не тот, что прежде, я это уже не раз говорила. Он возродился более слабым, ему уже не по силам одним взмахом стирать из памяти народа всю историю той или иной женщины. Теперь даже ему приходиться склонять голову перед божественным правом королей. Но это лишь означает, что теперь он действует как любой другой злоумышленник: строит козни, заговоры, прибегает к убийствам. Однако этим принца не утаить и не сберечь: всё напрасно, если он родится бастардом.

Я возвращаюсь в урочище Длинного Когтя за мятежным старейшиной Фумангуру, и тот скрепляет брак Лиссисоло и принца прежде, чем божественные сестры хотя бы понимают, что происходит. Мне кажется, настоятельница либо не знала, либо не заботилась о принцессе, во всяком случае не больше, чем любая другая сестра – однако в ночь сочетания она была с нами в саду, а две луны спустя оказалась готова принять дитя Лиссисоло. Мальчика.

– Единственно безопасное для него место – это Мверу, – говорит она. Откуда такая осведомленность, просто загадка.

Нсака смотрит не на нее, а на меня, и говорит:

– Ты с Юга, Поэтому Мверу не знаешь.

– Это злое место. Ничего хорошего в Мверу произрастать не может, – сомневается Бунши.

– Ты никогда там не была, – обрывает ее Нсака. – Я согласна с сестрой-настоятельницей.

– Нам самим ничего о нем не известно. То место – загадка даже для божественных.

– Потому что в нем ничего для них нет. А испуг в тебе оттого, что это место, которое боги не могут ни объяснить, ни удерживать под надзором.

– Даже издали оно пахнет так, будто всегда горит. Запах, который от него разносится по воздуху, просто…

– Зато туда не сунутся сангомины, – говорю я.

Вот что о Мверу рассказывает настоятельница. Это самое дальнее место на западе Северного Королевства, идти войной на которое не осмеливается даже Кваш Дара. Тамошние люди, если их таковыми называть, выше чем колонны у замка; вместо зубов у них клыки, а кожа белей, чем у приверженцев белой науки. Ходят слухи, что хотя войти туда может любой, обратно путь ему уже заказан. Когда где-нибудь пропадает мужчина или мальчик, люди шепчутся, что его не иначе как утащили в Мверу.

– Зато если отвести туда мальчика, оттуда он уже никуда не денется, – рассуждает Бунши. – В Мверу есть гигантские деревья – ни одно из них не зеленое; в небе облака, но хоть бы одно из небесного пуха и влаги. А на земле там гигантские башни и туннели из железа и дерева, но никто не знает, кто их возвел. И никто из людей Мверу никогда не покидал.

– Это всё стариковские россказни.

Но этим россказням верит принцесса. Не проходит и четверти луны, как мы посылаем двух голубей: одного как обманку прямо в дом Фумангуру, зная, что его на лету непременно срежет какая-нибудь ворона, злой ястреб или подстрелит охотник; другого – более протяженным путем и с переменчивым ветром, в уединенное место, где Фумангуру ведет свои записи. В комнате Лиссисоло мы пытаемся накормить младенца, который больше не хочет грудь. Мне кажется, что он сыт.

– Он еще даже не насытился! Как можно отсылать невесть куда грудничка?

– Приставим к нему кормилицу. Фумангуру все устроит, – отвечаю я.

– Ну уж нет!

– Что значит «нет»? Будь ты принцессой во дворце, мальчик даже не знал бы твою грудь.

– Я не принцесса, а это не дворец.

– Ты знаешь, как я…

– Не думаю, что ты знаешь, как я растила своих собственных детей. Не каждая мать, такая как ты, без зазрения оставляет своих детей. Уж я про тебя знаю, тебе легко сказать: «Да брось ты своего молокососа!»

Я открываю рот, чтобы что-то ответить, но не выговариваю.

– Соголон, стой! – кричит мне вслед Нсака, но я уже вылетаю из комнаты принцессы, затем из зала, стучу шагами по коридору и снова слышу, как она окликает меня. Я открываю большую дверь и выхожу наружу, а затем… отступаю назад, ровно в те же места, только в обратном порядке, а когда оказываюсь у двери, та норовит открыться, и ручка поворачивается прямо в моей руке. Я пихаю дверь обратно, вдавливая в притолоку.

– Используй свой трюк со мной еще раз, и я тебя прибью! – кричу я.

– Ты не первая, перед кем ей впору извиниться за свой язык без костей, – говорит через дверь