– Ой, ты думаешь, она собирается извиняться? Да такая даже не знает, каково это слово на вкус!

– Я не говорю, чтобы ты прощала. Просто прояви чуткость к женщине, которая потеряла всю свою семью.

– Я свою тоже теряла!

– Ну, знаешь. Это не про…

– Ну заканчивай, заканчивай – и больше меня не увидишь. Никогда!

– Я тебя услышала.

– А ты?! Какого хрена ты всё это устроила? Сначала ведет себя так, будто даже не хочет меня замечать, а теперь говорит мне не уходить и проявляет заботу, как будто я о ней просила или нуждаюсь. Чего ты хочешь?!

– Чего я хочу?

– Да, чего ты хочешь для себя?

– Будь я мужчиной, ты бы никогда меня об этом не спросила. Мужчина тебе скажет, что жизнь свою готов пожертвовать ради дела, даже глупого, и больше никаких вопросов. Конечно, ему зададут вопрос о причине, но больше донимать не будут. Может, мир, который они хотят создать, – это мир, в котором хочу жить я, и всё.

– А вы со своей водяной феей что, правда третесь своими ку?

Нсака шумно вздыхает:

– Надо же. Сто семьдесят и три года, а в глубину не больше двадцати. У меня есть мужчина. Пока ты не спросила, где он, скажу: он сейчас в стране гиен, потому что кое-кто потребовал долг. Кроме того, моя работа – это моя работа, и он мне в ней не нужен. И кстати, если б я держала в руке хоть бычий хер и при этом сосалась с его двоюродным дедушкой, тебе-то какое дело? Оплату нам утроят – если это всё, что для тебя имеет значение.

– Ну-ка не разговаривай со мной через губу, тогда и я не буду, – прикрикиваю я.

На душе немного легчает: пусть она думает, что я здесь только из-за денег.

В коридор вбегает настоятельница.

– Пропала сестра, – озабоченно сообщает она. – Звать Летабо.

– Вот те раз, – вырывается у меня. – Давно?

– Не знаю. Уходила пешком.

Подбегает еще одна божественная сестра.

– Да, точно Летабо, – подтверждает она. – Она здесь уже дольше, чем принцесса, но до сих пор держится как чужая. Помощница по кухне, но готовить ужин не явилась. Комната пуста, а в одном углу какие-то беловатые пятна.

– Понятно. Пускаюсь по следу.

– Мы сможем ее перехватить до подхода к Фасиси, – говорит Нсака.

– В Фасиси она не пойдет.

Я не трачу время на растолковывание, что эта женщина явно попытается не попасть в поле зрения часовых, а те пятна – птичий помет. Она держала у себя голубя. Или ворону.

– Седлаем лошадей, – говорит Нсака.

– Здесь нужно что-то побыстрее лошади.

Мы в небе быстрее, чем всполох лихой мысли, я и та караульщица на спине нинки-нанки. Ветер – не ветер – не раз вздымал меня в небо и переносил в прыжке через целые пролески, но здесь, на спине дракона, ветрище хлещет так, что забываешь, зачем ты в воздухе, и сам воздух холодней, чем белая грязь и застывшая вода в горах, со встречным напором, упругим и хлестким как буря. Глаза, если открывать их широко, от ветра вмиг застятся слезами. Я жмусь к караульщице крепче, чем мне бы хотелось, но она этого не замечает. Под нами валуны мышц более мощных, чем у слона или носорога, а также чешуя, озаренная последними отсветами заката. Нинки-нанка издает пронзительный вопль. Караульщица дергает поводья, что зверь воспринимает как команду на взмахе крыльев подняться выше в небесную стынь. Через плечо этой амазонки я вижу невероятную шею дракона с толстым гребнем чешуи, увенчанную рогатой головой.

Из фыркающих ноздрей рвутся султаны черного дыма; позади меня хлещет по воздуху хвост, вытянутый далеко назад. Меня охватывает озорной восторг. Я не прочь повыделывать на спине этого фантастического зверя кульбиты, если бы не голос в голове, напоминающий, что сейчас шалости в сторону: мы вылетели не за этим. Мне хочется спросить амазонку, привычно ли ей летать налегке на спинище такого исполина; я бы, наверное, так и сделала, если б не причина, по которой мы вылетели. Я думаю сказать, что не мешало бы спуститься ниже, и тут нинки-нанка сам падает в отвес так, что я чуть не вскрикиваю, а мы ныряем всё ниже и ниже, пока не оказываемся на высоте буквально в два человеческих роста над землей, взбивая тучу пыли. Тропа здесь всего одна и местами так узка, что не проедет и маленькая повозка. В Манте каждый клочок ткани, лоскуток кожи или шерсти белые, так что ни за что не сольются с чем-нибудь тусклым или темным.

– Я ее не вижу, – говорю я.

– Предоставь это Нингири, – отзывается амазонка. – Он видит тепло, особенно у добычи.

Я хочу что-то сказать, но слова застревают в горле. Сейчас мы почти касаемся земли, но при этом мчимся так, что земля, камни и туман сливаются в размытую рябь.

Нинки-нанка опять издает вопль. Я крепче хватаюсь за амазонку, прямо перед тем, как дракон поднимается и, дважды крутанувшись вокруг себя, мчится над небольшим оврагом. Там становится видна та самая Летабо – несется как угорелая, а затем пытается спрятаться за высоким камнем. Амазонка натягивает поводья, как наездник на лошади, и дракон взмахивает крыльями, чтобы замедлиться. Летабо снова пытается бежать, но нинки-нанка выпускает на ее пути струю пламени.

– Где птица? – сверху кричу ей я.

– Взлетела, и нет ее! – кричит та в ответ. – Слышишь меня? Взлетела и улетела!

– К кому?

– Будь я такой дурой, он бы меня не послал.

– Ты и есть дура: взяла и сказала, что «он». Кто этот «он»?

Она поджимает губы и отводит взгляд с таким видом, будто разговор окончен. Я киваю амазонке, и та поощряет нинки-нанку приблизиться к ней. Летабо отползает назад, но, запнувшись, падает. Дракон опускает голову прямо перед Летабо и издает такой вопль, что на ней пузырем вздувается одежда. Летабо кричит, а нинки-нанка пыхает ей зноем в лицо – так, для острастки. Та снова в крик.

– Меня послали двое старейшин. Это они стоят за всем, даже за именем.

– То есть ты и не Летабо.

– Какая мать нарекла бы так свою дочь? Они рассудили, что настоятельница подумает: тот, кто меня так назвал, назад меня точно не потребует. Ее такие привлекают.

– Сначала «он», затем их уже двое, а теперь и вовсе «они». Говори, женщина, или дракон для начала сожжет тебе руки!

Нинки-нанка плотоядно урчит. Он меня понимает, к тому же для него попахивает ужином. Он снова придвигается к Летабо.

– Уберите его от меня!

– Он похож на