– Сестра! Сядь в изголовье стола, ибо мы с тобой одна кровь и плоть. Кого еще я хотел бы лицезреть, отрываясь от своего куска мяса?

Вся эта публика всё так же жадно, ненасытно жует, глотает и пьет, пьет. Хватает мясо, хватает фрукты, хватает выпеченный хлеб, хватает лепешки, требует медовых вин и пива, в то время как музыканты, уже не обладающие прежним мастерством, играют на коре с барабанами и поют о том, как великий Кваш Дара за год правления еще более возвысился.

Возможно, причина, почему я всё это помню, в том, что я могла единственно смотреть. Я поворачиваюсь посмотреть на своего брата и вижу на себе его глаза. Вот он хлопает в ладоши, и двое дворцовых стражников подносят к столу какую-то большую корзину.

– Ну-ка слушайте все! – одним возгласом обрывает он буйство. – Тут у меня особое яство, из благородных домов Юга. Для тебя, сестра, чтобы ты видела, что между нами нет злобы, и мы снова с тобою равны.

Он взмахивает кубком вначале мне, затем стражникам. Те переворачивают корзину, и на стол выпадают две отрубленные головы. Я, само собой, подскакиваю – а как бы еще поступил кто-нибудь при виде двух голов, шлепнувшихся на блюдо словно еда? Мой братец ждет. Ждет, пока я распознаю лица. Ждет, что я содрогнусь, заплачу, заверещу или зайдусь в стенаниях, потому что именно это происходит сейчас в зале. Но я просто смотрю, смотрю на него. Это Джулани из Дома Ишль – он был одним из тех, кто знал моего отца. Второй – Нуангайя, старейшина. Оба из Южного королевства.

Следующим взмахом кубка мой брат заставляет весь зал смолкнуть. Тогда брат хватает голову Нуангайи и поднимает перед своим лицом, как будто хочет с ним перемолвиться. Глаза Нуангайи все еще открыты. Это были люди, которые только и наполняли мои дни светом, потому как мне хотелось узнать больше о Юге. Всю свою жизнь я слышала, насколько они другие, чем мы, и мне просто хотелось знать. Нуангайя был тем, кто рассказывал мне о южанах, которые были изгнаны с Севера, что у них были песни и истории, способные увлечь всех, и в особенности меня. И брат говорит всему двору:

– А это у нас любовничек. Он ведь, кажется, был любитель мальчиков? Непременно должен быть таковым, если хотел, чтобы моя сестрица принцесса заняла трон Короля. Какое же колдовство они должны были творить, чтобы строить козни и заговоры, а, сестра? Напряги свой ум, вспомни несколько мудрых слов своего мудрого Короля. Втягивая в заговор мужчину, ты должна втянуть и женщину, иначе та подумает, что это заговор против нее. В следующий раз, с очередным приступом этой твоей заговорщической болезни, постарайся не заразить ею никого вокруг себя. Играй лучше в бао: больше пользы[47].

После этого он бросает голову в чашу напротив меня и усталым голосом говорит:

– Уберите ее от меня.

Стражники запирают меня в «полночной дыре», как это место именуется при дворце, а наверху ставят дополнительно караульных, докладывать Королю, как я себя поведу: буду ли плакать, стенать или сходить с ума. Кормить меня он им приказывает в лучшем случае объедками с королевского стола. Либо распорядился он, либо охранники сами по своему жестокосердию стали подвергать меня всяческим козням. Иначе как можно навредить принцессе, не прикасаясь к ней?

Однажды мне приносят миску с водой и говорят, что это, дескать, суп с особой редкостной приправой, а когда ставят миску на стол, я вижу, что там плавает крыса. Они же стоят у решетки, осклабившись, и смотрят на меня так, будто хотят спросить: «Ну как оно, по вкусу?» Я хватаю крысу, откусываю ей голову, затем отпиваю чуток воды и плюю всё прямо в харю охраннику. Тот, дурила, хочет на меня наброситься, но боязно. Закон о неприкосновенности божественной плоти никто, как видно, не отменял.

Проходит десять и четыре дня. Я это знаю по тому, как сразу после рассвета старший стражник непременно ссыт – прямо перед моей темницей, где ж ему еще? И тут вдруг ко мне является мой брат и первым делом спрашивает, есть ли у меня здесь ночной горшок. Я ему говорю:

– Брат, я думала, что дни твоей суеты из-за моей ку давно миновали.

Он пытается скрыть улыбку, но я же знаю его, дурака. Тому же зассанцу-охраннику приходится опуститься на четвереньки в собственной моче, когда Кваш Дара говорит, что ему нужно на что-нибудь присесть. А присев, брат говорит, что по мне скучает.

Я на это отвечаю:

– Скучаю и я по себе.

Уж какого ответа он от меня ждал, но только не такого и начал бормотать о том о сем, хотя разговор – не самая сильная сторона моего братца. Слишком уж мало его заботит то, что ему говорят люди. Было даже неловко выслушивать, как он там пытается что-то бубнить, и всё настолько неловкое, настолько притянутое, что я ничего из его речи и не помню. За исключением, впрочем, того, что я хоть и предала Север, но кровь всё равно есть кровь, и что моя печаль – его печаль.

– Север я не предавала, у меня на это нет никаких оснований, – отвечаю я ему. – А к посланникам Юга если и прислушивалась, то кому-то же надо было внести разум и ясность в наш последний разлад, так что без этого было не обойтись. Я бы и снова это проделала.

Я даже не знала о линии наследования, пока не очутилась здесь, и никого не предавала, но говорю ему следующее:

– Какие у тебя есть доказательства того, что я предала? У тебя их нет.

Тут он окончательно сбивается и идет петлять по околицам насчет того, что истина, мол, у Короля, который является божеством, и из всего этого я понимаю, что это всё не он. У моего брата нет такой головы, которая подобное могла даже вмещать, ему это просто не дано. И даже в полутьме я усматриваю того, кто кроется за этими словами, держась в тени.

– Глупо прятаться в тени тому, у кого волосы краснее рта шлюхи, – говорю я Аеси.

Это заставляет его выйти из темени.

– Мы пришли с известием, сестра, не очень хорошим, – молвит мой брат. – Принц-консорт и все его дети, увы, заболели вредоносным поветрием, у которого сейчас как раз сезон, а они по неосторожности отправились как