Если не смотреть вверх, то мне видны лишь чужие ноги. Я здесь лежу на полу поверх плоских подушек, в помещении то ли из ивняка, то ли из плетеного кустарника, без окон, а свет сюда проникает без тепла. Теперь о тех, кто в комнате. Здесь какая-то молодая, затем пожилая примерно в таком же одеянии; мужчина с иссиня-черной кожей, но в светлой тоге, как у высоких умов; наконец еще кто-то в морщинах, но не от старости, а будто испещренный шрамами – что примечательно, он белый – не бесцветный, как альбинос, а мучнистой белизны. Со мною разговаривает та, что старше; на остальных она даже не глядит, и ей всё равно, слышат наш разговор или нет.

– А где По… Бунши? И принцесса? – спрашиваю я.

– Наслаждаются благорасположением Превеликой.

– А те, кто реально пострадал, этого блага лишаются?

– Я думаю, твой приют ей не по нраву, – обращается пожилая к мучнистому.

Признаться, это правда: от одного его вида мне становится тошно, а голова гудит, как чугунный горшок. О Белых учениках доводится слышать даже в буше. Эти мужчины – все мужского пола – практикуют запретную магию, приносят отвратительные жертвы, смешивают свои познания со всякими мерзостями и варят крепчайшие зелья на сере так подолгу, что выжигают из своей кожи все бурое. Отбеливание для них – своего рода инициация, приобщение к числу себе подобных. Но даже после этого проходит еще три десятка лет, прежде чем такой может назваться ученым. Их путь – путь боли, потому что боль для них – рост, а по жизни нужно только расти. Он откидывает капюшон, и по плечам рассыпаются седые локоны. Кроме плаща единственно, что есть не белого на этом человеке – это глаз, весь как есть смоляной, причем не только зрачок. Слева глаз, а справа повязка. Невольно хочется спросить, как после всех своих лет углубленных штудий он так и не совладал с тем, что по силам любой ведьме, даже молодой: вернуть утраченный глаз.

– Больше света и воздуха, – произносит он, и потолок покорно раздвигается, показывая небо, а стены местами раскрываются и поднимаются будто оконные шторы; похоже на свитки, что скатываются сами собой.

– Что это за место? – спрашиваю я.

– Долинго. Здесь даже маленькие диковинки на диво чудесам всего мира, – отвечает белый не то ученый, не то маг.

– Из твоего рта исходит хоть что-нибудь осмысленное? – говорю я, и пожилая смеется.

Голос в голове говорит, что она моложе меня, но мне не хочется этого слышать. Подобных женщин я прежде тоже не видывала, но, бывало, слыхала о них. Видимо, это женщина Ньимним. Радужный всплеск из перьев – то, что видится первым; среди них выделяется одно, что торчит из затылка – красно-белое и такое длинное, что изгибается дугой будто хвост. Эту корону она может снимать, но перо-лук растет у нее из головы, а с боков головного убора торчат обезьяньи косточки. Широченное платье, всё в каури и мелких горшочках-калебасах, где содержатся всевозможные снадобья и зелья, ниспадает плавными волнами. Лицо разрисовано белым, но не как у народов Ку или Гангатома, а орнаментом ровным и четким, линия к линии, штрих к штриху. Я и не слышала, чтобы женщины-ньимнимы забредали так далеко на запад, хотя кто им, черт возьми, будет указывать, куда ходить, а куда нет? Поговаривают, что их призывают боги неба, потому-то они по возвращении и отращивают себе на затылке это перо. Ньимнимы еще старше, чем древние воители, и никто не смеет их тревожить вызовом, кроме как в попытке одолеть великое зло.

– Тебя кто-то призвал? – спрашиваю я.

– Превеликая собственной персоной. Должно быть, у тебя весьма высокопоставленные друзья.

– Друзей у меня нет.

– Ну тогда просто кто-то влиятельный.

– Как называется это место? Лечебный покой? Я больна?

– Нет, не больна.

– Тогда что я здесь делаю?

– Сейчас самое время, чтобы поговорить без суеты. Тебе нехорошо, женщина, и хорошо не будет уже никогда.

– Вот те раз! Ты ж только что сказала, что я не больна. Какими байками ни сыпь, что-то я в них не слышу ни доброты, ни веселости.

– Я думала, что выражаюсь ясно, но буду еще яснее. Тех, кто умирает неправедно, возможно, и нет на этом свете, но они никуда не делись. Каким бы образом их ни спровадили, их смерть не была ни желанной, ни решенной богом потустороннего мира, поэтому он их не принимает. Но тела у них теперь нет – одна загнивающая плоть, – поэтому среди живых они ходить тоже не могут. Они бродят, безутешно кричат и хватают всё, на что можно наброситься, чтобы как-то уязвить причину своей гибели. Хоть что-то или кого-то. Иногда их ярость сильна настолько, что срывает с человека шапку, роняет кубок или даже задувает под платье, но им нет ни успокоения, ни жизни, и вот они маются безысходно в таком месте, откуда им нельзя дотянуться ни до одного из краев бытия. Отрадная весть для тех, кто стал причиной их неправедной погибели.

– Отрадная для кого? Для жены, которая лишилась подвижности, или для любовника, который стал незрячим? Или, может, для девушки, которая выкинула ребенка оттого, что мужчина пнул ее в живот, потому что вынашивать детей – занятие для его жены, а не любовницы?

– Я не судия, а просто вижу содеянное там, где оно было совершено. Многие, ох многие скитаются из-за тебя без тел, и годы скитаний лишь накаляют их яростью. Все это не имело значения, потому что ни один из них не мог до тебя дотянуться. Но тут ты вошла в одну из дверей.

– Никакой двери я не помню.

– Ты слышала сказанное. Дверь – это не всегда дверь. Она не преграда, а нечто, что занимает пространство и время, расплющив их будто камбалу. То, что она плоская, не означает, что она не широкая. Пойми суть моих слов: дверь – это лишь одно из понятий, обозначающих лаз, «портал» на языке магов. Каждая из них и есть тот портал, где могут состыковываться все виды миров – вот что это значит для тебя. Входя через дверь, ты проходишь сквозь порталы, чтобы попасть на другую сторону. Ты просто этого не знала и не чувствовала. Через все порталы, все миры и даже тот, где обретаются обозленные умертвия, вот в чем правда. Ты стала как свежее мясо для диких голодных псов, и что еще хуже: унюхав то мясо, они увидели, что знают его. Ты спустила собак, женщина.

Меня