Аскольдову, изобразил в статье «О свободе» своеобразный вид бытия, где прошлое и будущее во всем своем содержании вошли в состав пребывающей вечности, но не утратили при этом характера прошедшего и будущего. В такой форме преодоления времени все три измерения времени сохраняются и образуют временное течение, а вместе с тем они «даны и исполнены как законченная реальность» (с. 95). Следовательно, во «всевременности» соединяются временность и безвременность, но такую концепцию, по Аскольдову, нельзя принять как хотя бы мыслимую возможность: время не может быть частью всевременности, так как они взаимно отрицают друг друга. С подобным допущением можно согласиться, утверждает Аскольдов, признав антиномичность природы Бога, но это предполагает сочетание в ней разных содержаний: одно содержание не может быть и временным, и вечным. Ведь прошедшее, если оно представляет собой полноту реальности, есть настоящее, а реализованное будущее уже не может возникать, оно теряет характер будущего.

Мы остановились подробно на материалах Аскольдова и Карсавина, поскольку они служат хорошими примерами того, как философы, отличные по взглядам от интуитивистов, опирались в исследовании проблем времени, вневременности, памяти на идеи Бергсона, фактически составлявшие постоянный фон их размышлений в рассмотренных статьях. Добавим к этому, что проблему сверхвременного бытия как бытия нового типа, отличного от временного, но не сводящегося к «мертвому покою», рассматривал и Лосский, также привлекая порой суждения Бергсона. Так, размышляя о свойствах сверхвременного бытия существ, пребывающих в Царстве Духа, Лосский писал: «…если обратить внимание на ту сторону времени, которую подчеркнул Бергсон, именно целостность его, взаимопроникновение прошлого, настоящего и будущего, то станет ясно, что жизнь такого существа более цельна: в ней все десятилетнее содержание так взаимопроникнуто и сразу есть, как у нас взаимопроникнуто и сразу есть все то, что мы переживаем в течение секунды. Увеличивая сложность и связность, можно, наконец, дойти до мысли о бытии нового типа, столь же отличном от временного бытия, как плоскость отличается от линии… Это бытие сразу совмещает в себе ценные положительные стороны и покоя и деятельности: в нем есть спокойствие (блаженное довольство) покоя и вместе с тем полнота бытия деятельности…»[686] Здесь ясно звучит отголосок бергсоновских идей о степенях напряжения сознания и сверхсознания, хотя бытие сверхсознания Бергсон считал временны́м: в нем есть последовательность, есть свои «до» и «после», а самому сверхсознанию, как и сознанию человека, неведомо будущее.

В целом, на наш взгляд, размышления русских интуитивистов и ряда философов иных направлений по поводу концепции Бергсона существенно расширяют контекст ее исследования, зачастую выводя на первый план те проблемы, которые сам Бергсон оставлял в стороне или затрагивал лишь мимоходом.

В 1920-х годах идеи Бергсона, высказанные в «Творческой эволюции», привлекли внимание и О. Мандельштама. Свидетельство тому – его статья «О природе слова». Интересно, что, в противовес распространенным трактовкам, делавшим упор на изменяемость, текучесть реальности в изображении Бергсона, он увидел в учении французского философа стремление «спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений»[687]. Мандельштам особо выделяет в этом плане идею о внутренней связи явлений, «лишенную всякого привкуса метафизики и, именно поэтому, более плодотворную для научных открытий и гипотез», чем принцип причинности (с. 56). Правда, главное бергсоновское открытие – концепция длительности как реальной временно́й последовательности – осталось, кажется, вне поля зрения Мандельштама, во всяком случае он истолковал один из образов Бергсона в смысле, противоположном тому, какой вкладывал в него французский философ. Так, рассуждая в «Творческой эволюции» о трактовке времени обыденным сознанием и наукой, Бергсон замечал, что в их понимании прошлая, настоящая и будущая история отдельных систем «может быть развернута сразу, подобно вееру» (с. 46), хотя на самом деле последовательность реально существует даже в материальном мире. Он довольно часто прибегал к этому образу. Так, во «Введении» к работе «Мысль и движущееся» он писал, что в материальных системах, по которым «время только скользит», феномены, следующие друг за другом, действительно можно представить как развертывание веера, или, скорее, кинофильма[688]. Но такое представление не полно, поскольку, как было показано в «Творческой эволюции», состояния окружающего нас материального мира современны истории нашего сознания, а так как оно длится, то и они в известном смысле причастны реальной длительности, а значит, не могут быть развернуты все одновременно (напомним еще раз, что и самой материи присуща длительность, хотя в такой малой мере, что ею в практических целях можно пренебречь). Такое развертывание и подлинная эволюция – принципиально различные процессы. Стало быть, образ веера нагружен у Бергсона негативным значением. Мандельштам же, говоря о том, что у Бергсона явления, соединенные внутренней связью, «образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время они поддаются умопостигаемому свертыванию» (с. 55), фактически приписывает самому философу то, что тот инкриминировал науке.

Вместе с тем, сильно отклонившись от конкретной мысли Бергсона, Мандельштам уловил иное: бергсоновское понимание реального времени, как было показано выше, действительно предполагало единство и связь явлений и вело к переосмыслению проблем причинности и эволюции. Влияние бергсоновской концепции эволюции можно заметить и в следующих высказываниях поэта: «Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества. Литературные формы сменяются, одни формы уступают место другим. Но каждая смена, каждое приобретение сопровождаются утратой, потерей. Никакого “лучше”, никакого прогресса в литературе быть не может, хотя бы потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать» (с. 57)[689]. Именно против позитивистски ориентированного научного эволюционизма, развивавшего подобную теорию прямолинейного прогресса, выступил в свое время Бергсон. С позиции идеи о внутренней связи явлений, противопоставленной научному принципу причинности и «дурной бесконечности эволюционной теории» (с. 56), Мандельштам выстраивает дальше свой критический анализ, избрав критерием возможного единства литературного процесса язык народа, остающийся, при всей изменчивости, постоянной величиной.

В заключение остановимся на вопросе, о котором размышляет в своей книге Ф. Нэтеркотт: «Бергсон в русских переводах». Речь идет о проблемах, с которыми сталкивались русские переводчики работ Бергсона. Адекватная передача бергсоновской терминологии – действительно сложная задача, и переводчика подстерегает здесь множество подводных камней. Бергсон сам осознавал это – не случайно он уделял переводам серьезное внимание и часто принимал участие в их подготовке. В начале XX века его труды выходили в России в разных переводах, и далеко не все из них были признаны удачными. Уже в одной из первых рецензий – на книгу «Смех» (1901) – автор замечал, имея в виду фразу перевода «ты воруешь слишком много для человека твоего чина» (речь идет о бергсоновской цитате из Гоголя):