от чужих глаз свои страдания, но кто из нас, будь он даже самым выносливым и хорошо подготовленным к жизни, не чувствовал себя порой больно задетым в своем самолюбии и как бы остановленным на взлете, тогда как в другие моменты его охватывает сильная радость, пронизывает дивная гармония, потому что какое-то слово, ловко скользнув в его ухо, проникнув в душу и достигнув самых потаенных ее извилин, затронуло тот особо чувствительный фибр, который не может откликнуться без того, чтобы все силы души не всколыхнулись вместе с ним и не начали вибрировать в унисон. Именно эту точку, дорогие мои друзья, нужно знать и уметь ее достигать: вот наивысшая вежливость, вежливость сердца, которую я назвал добродетелью. Действительно, она предполагает любовь к ближнему и горячее желание быть любимым им; это милосердие, проявляющее себя в области самолюбий, там, где труднее узнать зло, чем захотеть его исцелить. Теперь мы можем дать общее определение вежливости: она состоит в том, чтобы щадить чувства других людей, стараться, чтобы они были довольны собой и нами. В основе ее лежит природная доброта, но доброта эта, возможно, осталась бы бездейственной, если бы, пронизывая дух, не соединялась с гибкостью, тонкостью и глубоким знанием человеческого сердца.

Я не решился бы утверждать, друзья мои, что лицейское воспитание сможет вас этому научить. Доброта, как и все прекрасное и живое на земле, зарождается и развивается, но не может быть сотворена. Конечно, прочная дружба завязывается на школьной скамье; конечно, зависть, тщеславие и все болезни нашего самолюбия, делающие нас столь жестокими к самолюбию других, находят выход в соперничестве между хорошими учениками из одного класса; возможно, их даже может излечить приобретенная привычка аплодировать успехам своего соперника и быть почти благодарным ему за то, что он оказался сильнее. Но только жизненный опыт, зрелище моральных страданий постепенно учат нас кротости, доброжелательности, сочувствию. Именно упорные занятия в лицее, развивая все способности интеллекта, придают ему ту гибкость и эластичность, о которой только что шла речь, они готовят нас к познанию людей, а следовательно, учат располагать их к себе, и в конце концов они станут однажды ферментом, который преобразует простую доброжелательность в милосердие, а доброту – в вежливость.

Декарт говорит где-то, что было бы ребячеством заниматься числами и фигурами, если бы мы хотели ограничиться знанием подобных безделиц. И все же он, как вам известно, всю жизнь занимался математикой. Дело в том, что алгебра и геометрия были для него чем-то иным, нежели изучение чисел и фигур: он считал их тренировкой гибкости, проворства ума и черпал в них силы, чтобы философствовать о людях и вещах. И правда, не удивительно ли, что великие моралисты XVII века, проникшие в глубины человеческой души, – Паскаль, Декарт, Мальбранш, были в то же время выдающимися математиками? Когда изучение математики полностью поглощает ум, оно делает его рассеянным и даже отвлеченным, но, уравновешенное иными заботами, может придать ему исключительную тонкость и проницательность. Такова руководящая идея научного образования, которое предлагает вам лицей; речь идет не столько о знании свойств линий или многочленов, сколько о том, чтобы научиться, рассуждая о самых простых и абстрактных объектах, проводить тонкие различения и извлекать из основной мысли все то, что в ней содержится. Не в этом ли состоит лучшая подготовка к пониманию жизни в целом и человека, в частности?

Именно к человеку непосредственно обращены занятия по литературе. Философы, историки или поэты, – все создатели нетленных творений не имели иной цели, кроме изображения человека – мыслящего, чувствующего и действующего. Способности к анализу, которые развивает в нас наука, литература применяет к предмету, интересующему нас более всего, к познанию человечества. Уроки литературы суть уроки в высшей степени практические: они лучше всего учат нас понимать окружающих людей, оценивать их, распознавать, стоит ли завоевывать их расположение и как этого можно достичь. А среди писателей наиболее достойны изучения (sont les plus appropries aux classes) те, кто никогда не жертвовал идеей ради фразы и кто скорее стремится представить нам верную картину жизни, чем вызвать у нас восхищение: поэтому их называют классиками. Среди же самих классиков мы предпочитаем тех писателей, которые, пренебрегая деталями костюма, наблюдали самого человека и изображали его наиболее точно, старательно и реалистически: писателей древности. Один журналист недавно заметил, что нужно прожить жизнь в провинции, чтобы хорошенько узнать людей. Вероятно, он имел в виду, что столица чаще всего обезличивает тех, кто ее населяет; социальные отношения здесь более многообразны; психологическая жизнь, вместо того чтобы сосредоточиться на каком-либо чувстве или идее, дробится до бесконечности; и даже там, где она сохраняет свою интенсивность, лишь очень проницательный взгляд способен увидеть ее под приобретенными привычками и деланными чувствами, которые на нее наслаиваются. У нас же, скромных провинциалов, напротив, нет нужды очень уж углубляться, чтобы обнаружить человека: черты ясно выражены, типы четко очерчены и выставлены на всеобщее обозрение. С еще большим основанием это можно сказать о древних временах, о греческих полисах, где многие так и умирали, ни разу не выйдя за городские стены; где жили внутренней жизнью, более полной и интенсивной. Вот почему поэты, исследовавшие в эту эпоху чувства и страсти человеческой души, оставили нам бессмертные свидетельства, и вот почему, юные воспитанники, изучение древней литературы лучше, чем сама жизнь, посвятит вас в секреты бесконечно сложного устройства человека. Лицейское образование, развивая гибкость духа, главное качество светского человека, сообщает лучшим из нас то знание человеческой души, благодаря которому доброта становится более утонченной и превращается в вежливость сердца. Древние хорошо понимали это и не случайно дали занятиям последних лет в школах название «гуманитарные науки» (humanites); возможно, они думали о той усладе и благодати, столь красиво выражаемых латинским словом «humanitas», которые дарует нам долгое общение с лучшими умами всех времен; они думали также о том углубленном знании человеческого сердца, которое можно почерпнуть из внимательного чтения классиков и благодаря которому милосердие, удвоенное проницательностью, без труда преодолевает тысячи преград, возводимых обидчивостью и самолюбием. Быть может, они намекали также на умеренность, какой проникаются позднее, у тех, кто много работал, много размышлял в последние годы учебы, их самые заветные идеи, самые глубокие убеждения.

Стало быть, друзья мои, в этом и состоит новая форма вежливости: манера выражать свои мнения, не задевая мнений других; искусство, которое заключается в умении слушать, в желании понять, в способности проникать во взгляды других, словом, проявлять, даже в дискуссиях по политическим, религиозным и моральным проблемам, вежливость, которую мы столь часто считаем излишней, как только покидаем область