Ему приятна была ее молчаливость, ее смущение, и он подумал, что приручить ее не составит особого труда, он сделает все, что он найдет уместным и важным, и авторитет его быстро поднимется в глазах людей, а это уже половина успеха.

— Конечно, — тихо сказала Айнагозель, — мы делаем одно дело и должны помогать друг другу. Но у каждого своя голова на плечах. И я, и вы имеем право отстаивать свое мнение. — Тут она впервые за все время разговора подняла на него глаза, и Тарханов с внезапной тревогой увидел в них совсем не женскую твердость.

— Этого права у вас никто не отнимает, — сухо сказал он. — Но за совхоз отвечаю я.

— И я, — тихо вставила Айнагозель. — А людей я знаю лучше и Ханова в обиду не дам.

Он откинулся в кресле и, насупясь, смотрел на нее с интересом. Пальцы вытянутых рук постукивали по краю стекла на столе, и почему-то именно это непроизвольное движение крупных, поросших жесткими волосами пальцев приковало к ним внимание девушки. "Стучит, — думала она, — сейчас кричать будет".

Но Тарханов не стал кричать. Он начал негромко, будничным голосом — так усталый учитель разговаривает с бестолковым учеником:

— В совхозе не могут распоряжаться два хозяина, поймите, наконец: все пойдет прахом. Как в басне Крылова про лебедя, рака и щуку. — Он улыбнулся мимолетно, довольный сравнением. — Вы не раз подчеркивали, что хозяйство, его благополучие вам дороги. Так вот: я выступлю на собрании, а вы с этих позиций и поддержите меня. Все, можете идти.

Мамедова быстро прошла через общую комнату, чувствуя любопытные взгляды счетоводов, и у себя в изнеможении опустилась на стул, кусая кончик платка, боясь разрыдаться.

"Девчонкой меня считает! — с возмущением думала она. — На Крылова ссылается… Ну и пусть. А я на своем стоять буду. Нельзя исключать Караджу, но за что…"

Персональное дело Караджи Ханова обсуждалось после первоочередных хозяйственных вопросов, коммунисты уже устали, да и само дело казалось нм ясным. Ну, случилось, перебрал на тое, под хмельком пришел в гараж, хотел гостей покатать, сторож его не пустил, так он его толкнул, тот за ружье… Некрасивая история, что и говорить. Но Караджа вообще-то парень непьющий, потому и не заметил, как опьянел. А работяга — за что ни возьмется, любое дело в его руках горит. И проступок свой осознал, вон сидит краснее скатерти, что на столе президиума, не знает, куда деваться со стыда.

Но поднялся Тарханов, попросил слова, а сам уже идет к фанерной трибуне, на которой стоят расписной чайник и пиала. Нацедил чаю, отхлебнул, кашлянул. И зал сразу затих.

Он говорил о больших задачах, стоящих перед сельским хозяйством, о вкладе коллектива совхоза, о том, что предстоит сделать, напомнил о значении государственной дисциплины, ввернул цитату о хулиганах и обрушился на Ханова.

— Думаю, что каждый из вас, товарищи, понимает: таким, как Ханов, не место в партийных рядах. Я — за исключение, — закончил он свою речь.

У Айнагозель пылали щеки. Она боялась смотреть в зал, где во втором ряду сидел Караджа, по чувствовала, почти видела, как страдает он, как мнет в крепких пальцах кепку, как сутулится, не смея поднять глаза…

"На таких должностях был, — подумала она о Тарханове, — может, лучше знает, какие меры надо… — Но оборвала свою мысль: — Нет, пусть там как хотят, — нет! Нельзя так с хорошим человеком…"

— Нельзя так, — услышала она голос Чары-ага, он уже стоял на трибуне и спокойно смотрел в зал. — Мы все Караджу знаем, верим ему, место его — среди нас. Что случилось — за то его не похвалим, да он и сам себя осудил. А исключать не надо. Наш он. Выговор заслужил, верно. Выговор и дадим.

В зале захлопали. Айнагозель повернула голову и встретила взгляд Тарханова, спокойный, будто бы подталкивающий ее: "Иди, иди, поддержи мое предложение". Она встала, поправила платок, оглядела зал, нашла макушку Караджи меж чьих-то плеч, вздохнула и сказала негромко:

— Товарищ Тарханов, видимо, просто погорячился. Впрочем, давайте голосовать. Поступило два предложения…

Карадже Ханову объявили выговор.

Новый директор не знал покоя. Допоздна светилось его окно, и если кто-нибудь, проходя мимо кабинета, бросал любопытный взгляд, видел, что Тарханов сидит над бумагами. Один. А на рассвете он уже шел неспешным шагом по поселку к фермам, и доярки, завидев его, стремглав бросались в коровники.

Айнагозель он послал на горные пастбища, где вели сенокос. Вернувшись, она зашла к нему. Тарханов оживился, увидев ее, отодвинул бумаги, придавил их пресс-папье, чтобы не сдуло сквозняком.

— Ну, рассказывайте, что там, в горах.

Она села, ответила спокойно:

— Работает бригада неплохо, травостой хороший. Вот только просят насчет продуктов позаботиться, а то им мало завозят.

Тарханов недовольно похлопал ладонью по стеклу, перебил:

— Так. Завтра вместе едем в горы.

— Я же только что оттуда, — удивленно возразила Айнагозель.

— Ездила, да ничего не увидела, — с упреком сказал Тарханов. — Вот сводка. Пятьсот тридцать шесть центнеров. Так? А в прошлом году к этому сроку сколько было? Семьсот пятьдесят. Не привыкли анализировать.

— В прошлом году мы слишком рано начали косить, — торопливо стала объяснять Мамедова. — Сначала будто бы много получилось, а потом до плана дотянуть не смогли. Вот и решили нынче повременить, дать траве подняться.

— Эх, вы… — грустно проговорил Тарханов и снова подвинул к себе бумаги.

Почему она, смышленая, в общем, девчонка, не понимает его? Иногда втолковываешь очевидное. Вот и сейчас: ну как послать такую сводку? На двести центнеров снижены показатели. Ничего себе подняли хозяйство!

Айнагозель мучительно думала о чем-то. Он краем глаза видел ее недвижную, вроде бы даже скорбную фигурку.

— Мавы Тарханович, — сказала она, и в голосе ее зазвенели слезы, — я хотела… Помните, вы спросили, сработаемся ли мы? Так вот…

— Я все помню! — отчеканил он. — Я хотел видеть в вас союзника…

— Против кого? — вскинулась Айнагозель.

Он запнулся, не ожидая такого поворота, по тут же поправился:

— Не против, а за. В борьбе за подъем хозяйства.

То, что Тарханов услышал в ответ, поразило его.

— Мы не сработаемся, Мавы Тарханович. Может, вам лучше уехать отсюда?

С той поры Айнагозель для него словно и не существовала. Буркнет ей что-то вместо приветствия, пройдет мимо с каменным лицом. А когда началась стрижка овец, он через секретаршу приказал Мамедовой выехать на самый далекий кош Чал-Ой.

— И пусть там все как следует организует — с нее спрашивать буду, — предупредил он, глядя на секретаршу спокойными, немигающими глазами.

Айнагозель пришла к нему.

— Мавы Тарханович, — сказала она