— Завтра чуть свет выходите! Чтобы все у вас кипело и горело! Не подкачайте у меня! — заявил он, как настоящий начальник, и, вскинув на плечо лопату, отправился домой.

Наутро, по обыкновению, сошлись мы у головного шлюза. Только Амана нет. Думаем, верно, он раньше нас встал и подался в другие бригады. Забот у него теперь в семь раз больше. Ведь у нас в колхозе семь бригад — шесть хлопководческих и одна огородная.

Поливаем без него. Пусть другим помогает, дойдет очередь и до нас. Но тут случилась неувязка. Наш бригадир заспорил с соседом. Как всегда, спор из-за воды, а башлык, оказывается, в МТС уехал. Мирабу надо было решить спор, а его нет поблизости. Ушел, видно, на дальние поля. Ждем-пождем — дождаться не можем. Солнце уже высоко, а Аман не появляется. Бригадиры того и гляди друг друга разорвут — одному вода позарез нужна, и у другого, по его словам, хлопок пересыхает, урожай гибнет. Бригадиры, конечно, в таких случаях преувеличивают. Если со стороны кто посмотрит, вникнет — дело быстро налаживается и все успокаивается, но, как на грех, мираба нет и нет.

Приезжает на велосипеде человек из дальней бригады — и там Амана нет, человек его же ищет. Вот несчастье, заболел, похоже, наш новый мираб! Ребята ко мне:

— Иди быстрей, узнай, что с ним. Если заболел — за доктором сразу, выручать парня надо.

Может быть, напрасно тревожимся, подумал я дорогой. Вызвали его куда-нибудь или, может, с агрономом советуется. С такой мыслью я свернул в правление колхоза. Прихожу, спрашиваю: "Где Аман, новый наш мираб?" — "Никакого Амана мы сегодня не видели!" — отвечают мне. Должно быть, в самом деле занемог парень, соображаю я и спешу к дому Амана. Но что же, однако, могло с ним случиться: вчера был здоровехонек, а сегодня такая история?

Подхожу, слышу шум. Его голос. Аман кричит из комнаты:

— Мать! Где ты там?

Я подошел не с той стороны, где у них дверь, а с противоположной, заглянул в приоткрытое окно и вижу: Аман, подложив под голову три большие подушки, лежит на спине, потягивается. По тому, как он вольготно разлегся, я сразу определил, что никакой болезни тут нет. Но молчу, соображаю про себя: может быть, я все-таки ошибаюсь и он зовет мать, хочет послать за доктором. Подожду минутку, послушаю, все выяснится.

Мать заглядывает в дверь и спрашивает с удивлением:

— Ба, да ты, оказывается, еще дома, мой сыпок? Мы уже за тутовым листом два раза сходили, шелкопрядов накормили, я думала, и ты давным-давно на поливах.

Потягиваясь и лениво приподнимая с подушки голову, Аман говорит:

— Взгляни на солнце да скажи: время вставать руководящим работникам или не время еще?

— Сын мой, не понимаю, о чем ты говоришь? — с беспокойством спрашивает Шекер-эдже. — Да уж здоров ли ты?

Аман приподнялся еще и, облокотись на подушку, говорит:

— Ах, мать, что с тобой рассуждать, когда ты спишь в ухе слона, — ничего-то тебе не известно. Сын твой теперь не простой поливальщик, что с лопатой от арыка к арыку бегает, а начальник всех поливальщиков, всей гидротехники! Мираб. И он не может держать себя так, как простые поливальщики. Солидность нужна! Да ты в этом ничего не смыслишь. Я заведую всем колхозным водопользованием, а ты удивляешься!

— Очень даже удивляюсь, сынок! Конца нет моему удивлению! — отвечает старая женщина. — Если так будешь до полудня валяться, из тебя не только начальника гидротехники, а и толкового поливальщика не выйдет.

— Долго жила ты, мать, а не знаешь, видно, как должно вести себя начальство, — не сдается Аман, но голос у него звучит уже не так уверенно.

Я стою у окна, слушаю. Шекер-эдже, не видя меня, пуще прежнего пробирает новоиспеченного мираба.

— Всему свое время, глупый мой сын! — говорит она. — Сну время и работе свое время. Стыда у тебя нет, Аман! Да что народ скажет, если узнает, что ты в такую пору валяешься, как корова, бока себе пролеживаешь! Мирабом выбрали тебя для этого, что ли? У мираба разве меньше забот, чем у простого поливальщика? А ты? Как ты себя повел с первого дня? Стыд, позор!

— Ай, ничего особенного! Отдохнул, сейчас встану и пойду, — начинает явно сдаваться наш мираб. — И хватит, довольно, мать. Поживей завари-ка чаю крепкого, я мигом оденусь и готов…

Я не вытерпел, прыснул со смеху, потом и захохотал во все горло. Аман растерялся, вскочил с постели, бормочет:

— Вай, вай, да кто это там за окном? Что за безобразие! Еще хохочет!

Откинув занавеску, я просунул голову в комнату. Увидев меня, Аман сперва не знал, как ему быть, но взял себя в руки, нахмурился и спрашивает:

— Ты чего тут? Бросил воду и гуляешь по селу?

— Пришел пример брать со своего начальника, — отвечаю я с самым серьезным видом.

Аман краснеет и начинает поспешно одеваться, но хочет еще сохранить положение и переспрашивает меня:

— Что, что ты сказал?

Я повторяю. Он смотрит на меня, и вид у него, словно его только что крепко побили. Он забывает и про чай, заваренный матерью и принесенный уже в комнату, на ходу бросает: "Пошли, пошли живей!" И почти бегом пускается в поле.

Всю дорогу молчит, и я ничего не говорю, бегу за ним, еле поспеваю. Огибаем большую карту, подходим к головному шлюзу. Тут он останавливается, поворачивается, берет меня за плечи и смотрит мне в глаза.

— Друг ты мне или не друг?

— До вчерашнего дня друзьями были, Аман-джан, а теперь не знаю, — отвечаю я не задумываясь.

— Нет, не шути, говори правду!

— А зачем мне врать, сущую правду говорю!

— Большая просьба к тебе, друг мой! — Аман не сводит с меня пристыженных глаз, смотрит не мигая и продолжает: — О том, что у нас дома было, что ты слышал, — никому ни слова. Ни звука! Поклянись!..

Я не успеваю поклясться. Из-за высоких кустов хлопчатника подымаются все наши поливальщики. Они лежали в тени и слышали, как Аман требовал с меня клятву вечного молчания. Хорошо, что я не успел ее дать. Меня разбирает смех. Как нарочно, кто-то из ребят тут же ставит точный диагноз Амановой болезни.

Приходится все рассказать, как было. Поливальщики хохочут до упаду. Аман сначала стоит сумрачный, а потом сам смеется. Мы беремся за лопаты, Аман останавливает нас и просит, стыдливо опустив глаза:

— Если вы друзья, то не болтайте обо всем этом по колхозу, а то от одних женщин разговора не оберешься. Пусть будет, словно все