Только старый Фомич не верил ни в прочность бетона, ни в смекалистость Макара. И буквально выходил из себя. Чувствуя, что шалит печень, он попросил двухмесячный отпуск, чтобы поехать на лечение в Карлсбад, как раз на то время, как растают эти бетонные стены и ветер разнесет цементную черепицу, которой Макар покрыл крышу. Но Макар был полностью уверен в своих действиях. Господин управляющий уехал, и Макар продолжил работать над домом для работников. Он снискал наше доверие. Макар был энергичный, всегда жизнерадостный, увлеченный, открытый, в отличие от Фомича, который ворчал и жаловался по любому поводу. Мы вставали на заре и даже до того, как пить наш утренний кофе на цветущем балконе, забирались на гору посмотреть на работу Макара, управляющего дюжиной мальчишек, которых он взял себе в помощь.

После кофе мы объезжали поля, торфяники и брали кабриолет, если работы происходили далеко. Фомич умолял нас продать Леоныча, чтобы покрыть долги в десять тысяч, которые мы наделали. Но видя в сиянии майских солнечных лучей это место, окруженное лесом, куда мы часто ходили, просто чтобы любоваться, мы были против продажи этого участка земли с лесничим домом. Скряга и большой эконом, он бранился, вздыхал и сетовал, что мы разоримся, так как у нас у нас не выплачены проценты. Но мы не хотели следовать его советам и не хотели продавать Леоныча, поскольку там было слишком красиво, хотя и не доходно. И мы найдем однажды возможность покрыть долги. Но тем временем наши дни были исполнены счастья. Мы были счастливы, что можем работать, надеяться и чувствовать себя крайне полезными всему, что нас окружало. Вокруг нас были люди, полюбившие нас. Даже местные евреи стали нам родными. Это было такое счастье, как когда в сердце светит солнце и посылает вокруг свои лучи, лучи которые освещают и согревают все, что раньше было мрачным и холодным.

Были и соседи, жившие в окрестных владениях, но мы были вынуждены отложить все визиты до осени, пока не закончатся работы и обустройство дома, хозяйства и прочее. Но пока мы наслаждались полнейшей свободой и радовались при мысли о том, что Тетушка и Ольга приедут к нам провести осень, как только брат с семейством вернется в Петербург.

Но повторюсь, полное и сильное счастье не может длиться долго. Каждый его час будет оплачен по счетам и оплачен дорого. Прошло около трех месяцев нашего спокойствия и счастья, особенно после отъезда Фомича, так как никто не спутывал наши планы, как это делал он, никто не бранился и не пыхтел в комнате направо от входа, где муж сделал свою приемную и встречал там людей, приходивших по делам. Была середина июля. Мы мечтали посадить землянику уже с прицелом на следующий год.

Садовник, которого мы пригласили из Вильны, был бравый немец, уже пожилой, но трудолюбивый и энергичный. Он подготовил отличные грядки для посадки земляники, которую заказал заранее и решил сам за ней съездить. Муж поехал с ним, поскольку у него всегда были дела в Вильне. Я ждала их возвращения со станции Сеславино к полудню. В тот день ранним утром я ездила верхом в поле, где Бельский окучивал сорок десятин картофеля для перегонки спирта на винокурне. Но работа была внезапно прекращена, так как всех лошадей приказали привести в город для прохождения какой-то непонятной комиссии.

По возвращении домой я стала поджидать мужа. Он задерживался. Я приказала подавать ужин на балконе, и поскольку моя повариха готовила с огромным вкусом, я заранее радовалась при мысли о том, как, приняв ванну, Витя сядет за стол наслаждаться любимыми яствами. С озер принесли огромный улов раков и рыбы. Егерь поймал белых куропаток и собрал много лесной земляники, которую Витя обожал. Но проходили часы, а их все не было. Я переживала до слез. Наконец они вернулись живые и здоровые, слава Богу. Задержался поезд, и муж провожал садовника с огромным мешком земляничных кустов на спине. Они прошли все круги ада, чтобы уехать из Вильны, где все было перевернуто вверх дном. Началась война.

Офицеры, которых они встретили по дороге, не хотели в это верить. Война!? Это было как удар молнией, гром среди ясного неба! Никто не ждал этого, никто даже не думал. Война! Как все быстро поменялось. Желание спасти Отечество охватило всю Россию, и в унисон с этим энтузиазм, патриотизм проснулись даже в нашем городишке, таком мирном и уникальном в том, что касалось личных интересов. Война! У людей просили лошадей в армию, а те в ответ сожалели, что не могли дать нужное количество. Фронту нужны были мужчины, и солдаты запаса уходили на фронт, полные надежды и отваги. Те, кто оставался, завидовали. Оплакивавшие их семьи, пряча слезы, прощались, может быть, навсегда, сдерживая стоны и рыдания. Они вернутся. Они одержат победу над немецкой армией и вернутся через три месяца.

Мы оба поехали верхом по Докшицкой аллее, под тенью вековых берез за будущими солдатами! Наши работники и наши лошади тоже уезжали… Мы обещаем не забывать их семьи, хранить их очаг и в случае беды заботиться о сиротах. Но сотни других семей просили о помощи и спасении. Мы немедленно организовали комитет помощи всем нуждающимся семьям, оставшимся без кормильцев и сыновей. Мой муж был избран главой этого общества. И мы приступили к работе с энтузиазмом. Немногочисленное общество городка, духовенство, учителя гимназий, нотариусы, служащие почты и акцизного бюро собирали пожертвования, организуя с этой целью концерты и спектакли.

Наши дела и наше хозяйство больше нас не занимали. Бедный старый садовник едва успел посадить землянику, как его отправили вглубь России. У него не было семьи, которая бы плакала по нему, но на нем было страшное преступление быть немцем, то есть нашим врагом, хотя он ни разу не был в Германии. Зато Фомич был арестован в Карлсбаде и его семья, оставшаяся при нас, оплакивала его так, как будто он уже отошел в мир иной.

К концу августа с фронта начали приходить скорбные вести. Два корпуса погибли в Пруссии. Их принесли в жертву ради спасения Франции и Бельгии. Народ не знал причины этой жертвы. Говорили о предательстве. Надежда, доверие, энтузиазм, сменилось недоверием. Только король Альберт[317], похоже, сиял как блистающая звезда на фоне мрачных окутавших всю Европу туч, вот-вот готовых разразиться громом.

В начале сентября муж был мобилизован как офицер запаса, и несмотря на свои сорок четыре года, он был вынужден вступить в чин корнета