Кредит, приближавшийся к половине всех годовых расходов на британскую армию, безусловно, представлял огромную сумму. Правда, его выделение было оговорено одним условием: если кредит не будет потрачен до 19 февраля (31 марта), то он вернется в казначейство[1075]. Возвращать не пришлось. Как следовало из доклада канцлера казначейства в палате общин, на начало апреля из 6 000 000 ф. с., было израсходовано 3 500 000 ф. с. Военные расходы, «включая одобренный кредит, составляли дефицит в размере 2 640 197 ф. с.». Общий же дефицит бюджета страны, запланированный на 1878 г., составлял 4 307 000 ф. с. Но, как отмечал еженедельник «Экономист», «дефицит… не просто был отложен, а практически игнорировался»[1076]. Покрывать его увеличение предполагалось, как обычно, выпуском казначейских обязательств (бондов).

Англия не только «расшевелилась», как об этом думал премьер, но и напряглась в предчувствии грозных событий. Все взоры были устремлены к Константинополю.

27 января (8 февраля) Лофтус явился к Горчакову и, выполняя указание Дерби, заявил князю: занятие Чаталджи не может оцениваться иначе как подготовка к захвату Константинополя, что противоречит обещаниям, данным императором Александром[1077].

В тот же день Горчаков прочитал тревожное донесение Шувалова: «Прекращение военных действий… вызвало лишь еще большее раздражение, и за последнюю неделю вражда к России развилась до невероятной и прямо безумной степени»[1078]. Искры высокого политического напряжения засверкали и в Петербурге, и в Лондоне. Тем не менее…

Листая электронный архив «Таймс» за январь — февраль 1878 г., в номере от 31 января (12 февраля), полном тревожных сообщений о продвижении русских к Константинополю и военных приготовлениях английского правительства, я наткнулся на объявление: «Фонд помощи русским больным и раненым» (президент — герцог Вестминстер) собирает пожертвования. Признаться, в первые минуты я не поверил своим глазам…

28 января (9 февраля) в восьмом часу вечера Горчаков и Милютин были повторно приглашены в Зимний дворец к императору. Последние события наводили только на одну мысль: произошло что-то очень важное. Александр II находился «в крайне возбужденном состоянии». Поступило официальное заявление лондонского кабинета о направлении части средиземноморской эскадры к Константинополю с целью защиты британских подданных. По словам Милютина, император назвал этот акт «пощечиной нам» и «с горячностью говорил… что честь России ставит ему в обязанность принять решительную меру — ввести наши войска в Константинополь (курсив мой. — И.К.)». Канцлер и военный министр попытались остудить решимость императора, «опасаясь испортить дело излишней поспешностью». Однако император был непреклонен и заявил, «что принимает на одного себя всю ответственность» «перед богом и народом»[1079]. И тут же перешел от слов к делу, попросив Милютина записать телеграмму Николаю Николаевичу.

Возмущение императора было понятно. То, что он предчувствовал, то и сбывалось, и ему начинало казаться, что англичане его просто одурачили.

Горчаков был более сдержан. 3 (15) февраля он телеграфировал Шувалову в Лондон: «Опыт учит нас, что слабость континента подстегивает наглость Англии»[1080]. Что-то этот «опыт» слишком долго осваивался. Фразу Горчакова еще можно было бы понять в феврале 1876 г., но на дворе стоял февраль 1878-го! И при чем тут «слабость континента», когда Горчаков сам способствовал росту напряженности в отношениях с Веной и Берлином. Вот уж о чем стоило говорить, так это не о «слабости континента», а о слабости главы российского внешнеполитического ведомства.

Ну, а что Шувалов? Узнав о решении английского правительства послать флот в проливы, 27 января (8 февраля) он отправился к Дерби и «нашел министра иностранных дел очень озабоченным и мрачным»[1081]. Шувалов попытался отговорить его от заявления в палате лордов. Однако попытка провалилась: приказ о посылке флота был уже отдан, и выступление Дерби состоялось. Соответствующее заявление в палате общин сделал Норткот. В тот же день Шувалов двумя телеграммами проинформировал Горчакова о случившемся. «Я предупредил Дерби, — писал Шувалов, — что в этом случае (отправка флота в Мраморное море. — И.К.) мы будем считать себя свободными от всех заверений, данных нами относительно Галлиполи и Константинополя»[1082].

На следующий день Дерби просил Шувалова повторить Горчакову мирные заверения, ранее высказанные Лофтусом. По мнению госсекретаря, посылка флота — не более чем средство защиты британских подданных.

Однако Шувалов категорически отказался это делать, считая, что не может вводить в заблуждение канцлера «после того, что говорилось другими министрами в парламенте и особенно вне его»[1083]. Невиданное дело! Еще две недели назад Шувалов спешно передавал Горчакову мирные заверения лондонского кабинета и, по сути, представлял их доказательствами сговорчивости англичан. А теперь? Похоже, Петр Андреевич был крайне раздражен действиями британского правительства. А тут еще и визит в Лондон эрцгерцога Альбрехта. С какой целью? Продолжение антироссийского сближения Лондона и Вены? На сей раз, как представлялось Шувалову, ему все открылось в истинном свете. Налицо, писал Татищев, было «желание Англии предупредить русских в Дарданеллах, в Константинополе и на Босфоре и с этими залогами в руках явиться на конференцию (курсив мой. — И.К.), приглашение участвовать в которой, сделанное графом Андраши, сент-джеймский кабинет поспешил принять»[1084].