В то время миротворческая парочка Дерби — Норткот была весьма активна. В беседах с Шуваловым Дерби пытался нащупать основу компромисса и предотвратить разрастание англо-русского конфликта на Балканах. В палате общин Норткот заявлял, что «переговоры между Англией и Россией должны привести к компромиссу». Судя по сообщениям «Таймс», все это даже позволило некоторым британским обозревателям предположить, что переговоры между Англией и Россией в основном повернулись к вопросу проливов, в то время как в отношении русской оккупации Константинополя «молчаливое понимание» уже было достигнуто[1099]. Здесь явно звучал намек на то, что если Россия не тронет Дарданелл и гарантирует их Англии, то последняя закроет глаза на русскую оккупацию Константинополя и Босфора. В правительстве и политической элите Лондона были те, кто принял бы такую комбинацию. Но к их числу явно не относились два решающих персонажа — премьер-министр и королева.

Так как же совет Шувалова «занять Константинополь» понял Горчаков? Ответ содержался в телеграмме канцлера от 3 (15) февраля:

И обратим внимание, никаких условностей. Если сравнить это с тем, как вечером 28 января (9 февраля) Горчаков вместе с Милютиным возражал против решительного намерения Александра II «ввести наши войска в Константинополь», то можно предположить, что Шувалов был прав и текст его телеграммы от 1 (13) февраля канцлер понял правильно — как совет занять Константинополь.

Но вернемся к решениям, принятым Александром II. 28 января (9 февраля), ознакомившись с донесением Шувалова, император продиктовал военному министру телеграмму для главнокомандующего, в которой сообщил ему о приказе английскому флоту следовать к Константинополю «будто бы» для охраны христиан и далее указал:

Милютин отправился домой шифровать эту телеграмму. Посылая ее на подпись императору, военный министр, тем не менее, высказал одно сомнение: выполнение указаний телеграммы, скорее всего, прервет перемирие, и тогда турки прекратят эвакуацию дунайских крепостей, что, по мнению Милютина, лишило бы нас «очень важной выгоды»[1102]. Выгоды — безусловно, но какова логика! Все тот же абсурд. Удар в самое сердце противника — занятие Константинополя — это, получается, менее выгодно, нежели стояние перед его открытыми воротами в ожидании, пока турки очистят дунайские крепости, войска из которых вовсе не растворялись в воздухе, а направлялись морем на защиту турецкой столицы. И это советовал военный министр! Во времена иные за такой совет он очень быстро бы стал осваивать навыки физического труда на свежем воздухе.

А вот дальше историю с императорскими телеграммами однозначно реконструировать непросто. На основе опубликованных источников и работ исследователей выделяются две версии. Первая представлена в дневнике Милютина, назовем ее версия № 1. Вторая — в биографии Александра II, принадлежащей перу С. С. Татищева, и трудах Военно-исторической комиссии Главного штаба, назовем ее версия № 2.

Итак, версия № 1. Александр II, ознакомившись с замечанием Милютина в отношении придунайских крепостей, нашел его «справедливым и разрешил сделать в телеграмме добавление», которое явно затуманило основной посыл телеграммы. Как следует из записей военного министра, отредактированная телеграмма была отправлена в тот же день, 28 января (9 февраля), только «в 12-м часу ночи»[1103]. Это и была та самая депеша, которая в литературе упоминается как «телеграмма от 29 января».

В воскресенье, 29 января (10 февраля), на очередном совещании Александр II высказал озабоченность тем, «что скажет Россия». По его мнению, «она находит необходимым неотлагательно объявить о своем решении вступить в Константинополь». Далее же совещание свелось к обсуждению только одной проблемы: отправленная ночью телеграмма главнокомандующему дойдет до него дня через четыре, и если сегодня или завтра объявить Европе, что мы входим в Константинополь, то в каком положении окажется великий князь. В итоге пришли к выводу, что нужно все же известить султана о наших намерениях. При этом Милютин вновь внес ноту сомнений: опасаясь серьезных недоразумений, он настаивал, «чтобы, по крайней мере, в редакции нашего заявления не было характера положительного решения».

На следующий день, 30 января (11 февраля), в присутствии Горчакова, Милютина и великого князя Константина Николаевича Александр II одобрил и приказал немедленно отправить телеграмму, извещающую султана «о намерении ввести русские войска в Константинополь»[1104]. Вслед за этим Милютин направил новую телеграмму Николаю Николаевичу «о том, что в случае высадки англичан где-либо на турецкий берег войска наши должны неотлагательно вступить в Константинополь».

31 января (12 февраля) военный министр отметил в дневнике, что «султан противится вступлению английской эскадры в Босфор, может быть, именно вследствие нашего заявления о том, что оно заставит нас ввести войска в Константинополь».

Следующая запись в дневнике Милютина датирована уже 3 (15) февраля. «Сегодня, — писал Дмитрий Алексеевич, — согласно с поданным мной мнением, еще раз сделана уступка перед Англией: несмотря на нарушение с ее стороны нейтралитета, снова сделано заявление в Лондоне, что мы все-таки не займем Галлиполи (курсив мой. — И.К.), если только англичане не высадятся ни на одном пункте берега, ни европейского, ни азиатского». Ну, и далее резюме уже в хорошо знакомом стиле: «Впрочем, не думаю, чтобы и эта уступка укротила бы воинственный азарт Биконсфилда»[1105]. Не думаю, что это поможет, но все-таки это сделаю — в этой абсурдной логике заключался один из основных управленческих пороков первых лиц Российского государства в той критической ситуации.