других исследователей, теоретико-методологическую основу для ряда позднейших историософских концепций. Так, теория цивилизации А. Тойнби, одного из наиболее влиятельных историков и социальных философов XX века, развивает многие положения Бергсона (это относится, в частности, к противопоставлению «творческого меньшинства», носителя мистического жизненного порыва, и «инертного большинства», к представлениям Тойнби о духовном прогрессе человечества, о религии будущего и др.).

Одним из первых Бергсон подверг философскому осмыслению проблемы войн, их причин и возможностей их прекращения, взаимопонимания народов; да и вопрос об искусственных потребностях и духе простоты также не утратил своей значимости для философии и культуры современности.

Бергсон работал практически до конца жизни. Знакомые, друзья, иные посетители, навещавшие его в 1930-е годы, передают в своих воспоминаниях сходные впечатления[629]: в большом светлом кабинете на бульваре Босежур, в доме 47, где Бергсон жил с 1929 г., они видели человека, почти лишенного возможности двигаться, но не утратившего работоспособности, интереса к жизни и творчеству. Письменный стол, за которым он сидел, был завален книгами, журналами и газетами, разными бумагами; за его спиной стояли книжные шкафы, которые он мог при необходимости повернуть; на одном из них висела фотография Уильяма Джеймса. Бергсон и в то время получал много писем и считал необходимым отвечать всем адресатам, хотя писать ему становилось все труднее. После публикации «Двух источников» ведущей темой его корреспонденции стало обсуждение и разъяснение различных вопросов, затронутых в этом сочинении. Ему присылали книги, и те, что его особенно интересовали, он внимательно читал, остальные проглядывал. Он по-прежнему старался откликаться на работы, посвященные его философии, и на другие присылавшиеся ему материалы – например, приглашения на конференции (в этом случае он кратко формулировал свою точку зрения по предполагавшейся теме). На почти голых стенах кабинета висели репродукции картин Рафаэля и Мурильо «Успение Богородицы». В кабинете стояли радиоприемник и граммофон: Бергсон уже не мог посещать, как раньше, воскресные концерты, но слушал дома свои любимые симфонии Моцарта и Бетховена. Гостей он встречал радушно, и начинался оживленный разговор, постепенно переходивший от обыденных тем к высоким материям; беседа перерастала в монолог: Бергсон, отвечая на вопросы посетителя, углублялся в сложные сюжеты своих работ, объяснял непонятные моменты, с особым энтузиазмом говорил о том, что его интересовало тогда больше всего, – об этических и религиозных вопросах.

Однажды, в 1936 или 1937 году, Бергсона навестила Раиса Маритен, которая, как и ее муж, давно прервали контакты с ним.

Против ожидания, Бергсон не помнил обид, принял ее хорошо и в разговоре даже признал правоту Ж. Маритена, разделившего когда-то «реальный бергсонизм» и «бергсонизм намерений». По словам Р. Маритен, такие визиты она повторила, уже вместе с мужем, еще несколько раз – отношения были восстановлены. И. Бенруби, тоже посещавший Бергсона в этот период, вспоминал, что во время долгих бесед с ним философ бывал столь открыт, так охотно отвечал на вопросы, что складывалось впечатление, будто он исповедуется. Вновь и вновь он возвращался к тем проблемам, о которых написал во «Введении» к сборнику «Мысль и движущееся»: к перипетиям своей философской биографии. Давней его мечтой было написать книгу по эстетике; он не раз упоминал о том, что хотел бы когда-нибудь заняться эстетикой музыки. Были и иные интересовавшие его темы, которые он продолжал изучать в последние годы, понимая, что не успеет уже ничего подготовить к печати. «Прежде чем покинуть нашу землю, – писал он в одном из писем в 1939 г., – я хотел бы составить свое мнение по некоторым вопросам, и сделать это только для себя. Маловероятно, что из этого выйдет книга»[630]. Материалы этих исследований, черновые наброски были уничтожены в соответствии с завещанием Бергсона сразу после его смерти.

«Одумайтесь, примите верное решение!» – призывал он в «Двух источниках» человечество. Он обращался в том числе и к политикам, все еще надеясь на возможность взвешенных политических решений: не случайно его любимой максимой стала в эти годы следующая: «Нужно действовать, как человек мысли, и мыслить, как человек действия»[631]. Но политики, как известно, неохотно прислушиваются к философам, хотя у Бергсона был в этом плане и положительный опыт (вспомним Вильсона!). Внимательно следя за событиями, он видел, что они развивались по худшему варианту, и время несло с собой подтверждение не надежд, а опасений. В начале 1930-х гг. (вероятно, в 1934 г.) он направил послание Всемирному еврейскому конгрессу, где писал: «Опасность, которую я предсказываю, такова: если гитлеризм просуществует еще год и добьется среднего уровня экономического развития, пусть даже при помощи искусственных методов, путем подстегивания военной промышленности, антисемитизм в других странах несомненно ужесточится и станет более беспощадным. Если Гитлер, расправившись с евреями, сумеет вывести Германию из кризиса, другие страны попытаются последовать тем же путем. Судя по многим признакам, к этому и идет дело. Что можно предпринять для противостояния нарастающей волне антисемитизма? На мой взгляд, только одно: пусть евреи обратятся к разумным силам мира. Пусть они воззовут к цивилизованному обществу. Пусть голос их прозвучит по всему миру – не только ради спасения евреев, но ради того, чтобы абсолютный позор антисемитского варварства не лег пятном на все цивилизованное общество. Опасность возрастает час от часу. Варварство не дает ни секунды передышки. Защищая себя, евреи должны доказать свою правоту перед цивилизованным миром»[632]. В 1939 г. Бергсон уже не сомневался в неизбежности новой войны. После начала войны, в сентябре 1939 г., он писал одному из корреспондентов: «Задолго до аферы с Чехословакией, со времени ремилитаризации Рейнской области, я считал войну неизбежной. Когда я говорил об этом правым и левым, мне отвечали, что это простая возможность, самое большее вероятность. Для меня это была достоверность, поскольку режим, установленный Гитлером, обязывал его идти от успеха к успеху, вначале просто грозя войной, затем, когда угрозы уже стало недостаточно, путем самой войны»[633].

В июле 1940 г., вскоре после того как немецкие войска вторглись на территорию Франции, Бергсон укрылся с семьей в Сен-Сир-сюр-Луар, загородном имении неподалеку от Тура, которое он купил в 1934 г., когда доктора сочли пребывание в высокогорном климате Сен-Серг опасным для его здоровья. Затем он переехал в Дакс; наконец, через знакомых ему удалось получить пропуск в оккупированный Париж, куда он вернулся в ноябре 1940 г. Последние месяцы его жизни были трагичны: его угнетало не только унижение Франции, но и, по словам Делатра, «упадок морального духа» страны, ее отказ от высших идеалов ради эгоизма, которого «не в состоянии уже был обуздать социальный порядок». Во время последнего разговора в начале декабря 1940 г. Бергсон сказал Делатру: «Я зажился на этом свете»