проблемы свободы заставляют вспомнить бергсоновских мистиков[622].

В целом влияние Бергсона на религиозно-философскую мысль XX века было достаточно глубоким и многоплановым. Как и всякое крупное учение, теория Бергсона послужила стимулом для исследований в разных направлениях, в том числе и существенно отличных от его собственных тенденций.

Философия истории и социокультурная утопия

Если «Два источника морали и религии» – итог всего творчества Бергсона, то 4-я глава этой книги, носящая название «Заключительные замечания. Механика и мистика», – квинтэссенция его поздней концепции. Представления Бергсона об обществе и его развитии, о сущности социальных явлений уже частично рассматривались выше в связи с анализом этического учения. Действительно, социология морали у Бергсона тесно связана с общей социокультурной концепцией, а философия морали обосновывает социальную утопию. Рассмотрев в первых трех главах статическую и динамическую мораль и религию, Бергсон суммирует в завершающей главе свои представления о развитии человечества как историческом процессе, о возможностях прогресса. Здесь он бросает – в последний раз – ретроспективный взгляд на эволюцию своей философской концепции, стремится подвести итоги, связать воедино наиболее важные для него выводы предыдущих работ.

Мы говорили выше об изначальной исторической направленности учения Бергсона, обусловленной его трактовкой времени, и об основных этапах исследования им истории в разных аспектах – психологическом (в ранних работах), в контексте всего становления человечества как рода (в «Творческой эволюции»), методологическом (в «Мысли и движущемся»). В «Двух источниках» Бергсон рассматривает эти вопросы в свете этико-религиозной концепции, что определяет некоторое изменение представлений об историческом процессе. Именно здесь Бергсон вновь обращается к темам войны, выявляет особенности «технической цивилизации», рисуя пути преодоления связанных с ней опасностей.

Бергсон стремится вскрыть те «инстинкты», которые, существуя глубоко в сознании современного цивилизованного человека, представляют собой, по сути дела, естественные установки члена закрытого общества. Основным методом вновь служит для него сопоставление линий фактов, и линий таких в данном случае три: во-первых, учет результатов, полученных исследователями первобытных обществ; во-вторых, наблюдения за поведением детей (со всеми оговорками, какие можно сделать в связи с этим о влиянии воспитания); наконец, интроспекция, которую Бергсон рассматривает как главный источник информации. В ходе анализа он обнаруживает явление «психического диморфизма», выражающееся в существовании в душе человека двух инстинктов – вождя и подчиненного. Здесь Бергсон спорит с Ницше: речь должна идти, полагает он, не о разделении человечества на рабов и господ, а о выявлении в самом человеке обеих тенденций, причем первая из них наиболее сильно выражена у большинства людей, что и делает возможными закрытые общества. Именно такой диморфизм приводит, по Бергсону, к разделению общества на противоположные классы.

Наиболее подходящими для «естественных» закрытых обществ формами правления он считает монархию и олигархию, в которых реализуются принципы устойчивости, иерархии, абсолютной власти вождя. Именно таких обществ «пожелала природа». Что касается демократического правления с его принципами свободы, равенства и братства, то оно наиболее удалено от природы, так как преодолевает условия закрытых обществ. Нет сомнения в том, что симпатии самого Бергсона лежат на стороне демократии[623]. Считая воплощением закрытого общества Германию, он с надеждой смотрел на Америку, видя в ней образец и для Франции. Такие демократически ориентированные общества он и называл «открывающимися». Но демократия как таковая, с его точки зрения, имеет «евангельскую сущность», и главный двигатель ее – любовь; следовательно, демократия выступает в виде идеала, к которому должны стремиться общества. Ж. Гиттон писал по этому поводу: «Его энтузиазм вел его к демократии, но опыт пробуждал в нем пессимизм во взглядах на человеческую природу, и он задавался вопросом, возможна ли демократия. Ему все больше казалось, что демократия носит религиозный характер, поскольку требует от гражданина своего рода обращения. Но реальность была политической, а не мистической»[624].

Продолжая анализ «естественных» обществ и человеческой природы, Бергсон рассматривает самый сильный, по его мнению, – военный инстинкт человека[625] и размышляет о причинах войн. К числу таких причин он относит наличие собственности, которую одни «инстинктивно» стремятся отнять у других. Войны он считал неизбежным следствием существования обществ, а стало быть, печальной необходимостью человеческой истории, как она складывалась до XX века. Специфику войн в современную ему эпоху Бергсон видел, во-первых, в их связи с индустриальным характером цивилизации, где возникают такие проблемы, как постоянный рост населения, утрата рядом стран рынков сбыта и полезных ископаемых, а во-вторых, в возрастании их разрушительной силы. «Естественное» развитие войн, пророчески замечал Бергсон, предвосхищая постановку этой проблемы во второй половине XX века, может в конечном счете привести к невиданной до сих пор ситуации: «Наука движется с такой скоростью, что недалек тот день, когда один из противников, обладающий секретом, который он держал про запас, будет иметь средство полного уничтожения другого. И возможно, на земле не останется больше даже и следа побежденного» (с. 311).

Надежды на решение проблемы войн Бергсон связывал с деятельностью Лиги наций, с развитием культурных, научных и иных контактов между народами, между людьми разных национальностей. В его рассуждениях явственно звучат отголоски его собственного неоднозначного опыта времен Первой мировой войны: «…если прекрасное знание друг друга не означает непременно симпатию, то по крайней мере оно исключает ненависть. Мы могли констатировать это во время последней войны. Какой-нибудь преподаватель немецкого языка мог быть таким же хорошим патриотом, как и всякий другой француз, так же быть готовым отдать свою жизнь, так же “подняться” против Германии, но все-таки это было нечто иное. Какой-то клочок оставался нетронутым. Тот, кто глубоко знает язык и литературу какого-нибудь народа, не может быть полностью его врагом» (с. 310). Вероятно, и в сердце самого Бергсона, выступившего в военный период с резкой и чересчур обобщающей критикой немецкой философии, остался нетронутым «какой-то клочок». Теперь же он сетовал на то, что «завеса, искусно сотканная из невежества, предубеждения и предрассудков» (с. 309–310), мешает человеку увидеть в подлинном свете чужую страну, людей с иной, незнакомой ему ментальностью. В подобных вещах и находит выражение военный, или племенной, инстинкт, созданный природой для защиты закрытых обществ. Такой «инстинкт», если воспользоваться терминологией Бергсона, он преодолевал потом, работая в Лиге наций и стремясь утвердить в отношениях между народами радикально иные принципы.

Но проблема борьбы с войнами связана и с более общим вопросом, составлявшим для Бергсона предмет особого внимания и тревоги. Куда движется человечество? К неизбежному самоистреблению в военной катастрофе? Или есть иной путь, хотя и трудный, но возможный? Чтобы ответить на этот вопрос, Бергсон обращается к проблеме исторической закономерности. Не существует, полагает он, неотвратимого исторического закона, поскольку «нет такого препятствия, которого бы не могли разрушить целеустремленные воли, если