они вовремя берутся за дело» (с. 318). Ему не хочется даже применять слово «закон» к сфере человеческой истории. Слово «закон» пугает его, поскольку всякая закономерность, как и прежде, кажется ему тождественной абсолютной необходимости, отрицающей свободу; и все же он говорит о законах, имея в виду факты, повторяющиеся с достаточной регулярностью. Вместе с тем, Бергсон утверждает, что в человеческих обществах действует первичная, природная детерминация, а значит, существуют биологические законы, обусловленные законами эволюции организованного мира. Но ведь основной его целью, как мы отмечали, было доказательство возможности выбора людьми их жизненного пути, иначе все дальнейшие рассуждения были бы лишены смысла. Как же разрешить это противоречие, как определить «условия возможности» перехода от природы к истории, от необходимости к свободе? Ведь именно в этих общих условиях коренится в конечном счете возможность динамической морали и религии, а значит, и прогресса общества.

Бергсон пытается решить эту задачу, опираясь в целом на методологические установки «Творческой эволюции» и работ 1920-х гг., но несколько преобразуя их. Напомним здесь о двух важных моментах: об особого рода внутренней, динамической закономерности, выражаемой метафорой жизненного порыва, и о логике ретроспекции. Именно о такой закономерности говорит Бергсон, характеризуя в «Двух источниках» природу «естественной» детерминации. В жизненном порыве, пока он движется, а не останавливается (в последнем случае вступают в ход уже иные законы-законы круговорота), все создается по ходу развития, и лишь ретроспективно можно выделить в нем множество тенденций. При этом, если в общей эволюции жизни тенденции развиваются в различные виды, то в области сознания и социальной жизни дело обстоит по-иному: единая жизненная тенденция предстает при ретроспективном рассмотрении в виде двух противоположных тенденций, каждая из которых должна реализоваться до конца, прежде чем другая придет ей на смену. Применяя, как видим, вполне позитивным образом «логику ретроспекции», Бергсон излагает свою концепцию исторической закономерности, противопоставленную им гегелевским диалектическим законам.

Вот как это выглядит в описании Бергсона: «…в эволюции психологической и социальной жизни… тенденции, которые сформировались посредством разложения [первоначальной тенденции], эволюционируют в одном и том же индивиде или в одном и том же обществе. И обычно они могут развиваться только последовательно, друг за другом. Если их две, как это бывает чаще всего, то сначала именно одной из них будут следовать главным образом; вместе с ней будут идти более или менее далеко, обыкновенно как можно дальше; затем вместе с тем, что было достигнуто в ходе этой эволюции, вернутся за той тенденцией, которую оставили позади.

Ее будут развивать в свою очередь, пренебрегая на сей раз первой тенденцией, и это новое усилие будет продолжаться до тех пор, пока, укрепившись новыми достижениями, люди не смогут вновь возобновить прежнюю тенденцию и продвигать ее еще дальше» (с. 320). Последовательная смена тенденций, подчиненная законам «дихотомии» и «чередующейся одержимости» (double frénésie)[626] как раз и дает представление о противоположностях в истории. Именно такой вид приобретает в области человеческой истории динамическая причинность, характерная для жизненного порыва. Предельное развитие каждой тенденции, выражаемое понятием «одержимость», и их постоянное чередование приводят к достижению «максимума творения» – и в количественном, и в качественном отношении. А из всего этого следует, что о борьбе противоположностей в истории не может быть речи. Иногда, утверждает Бергсон, они могут сосуществовать, но в таком случае имеет место скорее кооперация тенденций. Представление же о борьбе противоположностей он считает поверхностным, не проникающим в сущность процесса, а следовательно, неверным.

Выше мы отмечали особенности бергсоновского понимания диалектики, связанные с критическим отношением к ее гегелевской форме. Здесь перед нами один из конкретных примеров переосмысления Бергсоном проблемы диалектики, его попытки противопоставить прежнему рационализму, исходившему из априорных идей, свои представления, основанные на фактах. Но очевидно, что в данном случае ссылка на факты не особенно оправданна: ведь Бергсон также предлагает свою, по сути, вполне априорную, трактовку фактов.

Исходя из выдвинутых им общих положений, Бергсон рассматривает действие описанных законов на примере последовательной смены двух тенденций, которые он считает основными в истории общества: стремления к роскоши и аскетизма. Люди, пишет он, всегда стремились к счастью, и хотя само это состояние с трудом поддается определению, поскольку каждый представляет его по-своему, все же можно выявить нечто общее: желание, чтобы счастье было длительным, потребность найти какую-либо гарантию его. Гарантию эту можно обнаружить либо в приобретении вещей, либо в самообладании, помогающем обходиться без них. Соответственно и происходит развитие двух вышеуказанных тенденций. Бергсон отмечает, что в течение всего средневековья господствующим был идеал аскетизма, и в этом отношении разница между сеньором и крестьянином, например, была незначительной. Аскетизм в той его форме, которая свойственна мистикам, был, конечно, исключением, у большинства людей аскетические настроения выражались в безразличии к условиям повседневного существования. Но постепенно, с развитием науки, позволившей удовлетворить многие человеческие потребности, стали расти и сами эти потребности, заставляя людей стремиться уже не просто к необходимому, но и к излишнему. И это привело к такому состоянию, при котором одни члены общества живут в роскоши, в то время как миллионы других не едят досыта или вообще находятся на грани голодной смерти.

Анализируя создавшееся положение, Бергсон ставит вопрос о роли науки и техники в данном процессе: можно ли возложить на них ответственность за создание искусственных потребностей или, наоборот, именно эти потребности влекли за собой неправильное применение науки? Второе предположение кажется ему более вероятным. Он не принадлежит, как отмечалось, к антисциентистам, считающим науку виновницей всех бед современной цивилизации, а пытается объективно оценить значение науки и связанного с ней развития техники, машинной индустрии в общественной жизни: машина могла бы стать подлинной благодетельницей человечества, но для этого необходимо исправить последствия ее неверного применения[627]. Все дело в том, считает Бергсон, что наука была неправильно ориентирована: вместо того чтобы вначале решить с ее помощью проблемы равномерного обеспечения всех самым необходимым, люди поставили ее на службу искусственным потребностям.

Не отрицая положительных сторон научно-технического прогресса, Бергсон выявляет вторую, наряду с проблемой войн, ключевую проблему современной цивилизации: опасность «чистого» технократизма. Здесь вновь возникает в его творчестве тема «души» и «тела» человечества, звучавшая задолго до «Двух источников». Бергсон спорит с известной паскалевской идеей о человеке как мыслящем тростнике, привлекая в качестве аргумента концепцию восприятия, изложенную в «Материи и памяти». Поскольку, как там было показано, «мы реально находимся во всем, что воспринимаем», тело человека в принципе соразмерно его сознанию и «доходит до самых звезд». В таком случае, если «малое» тело, т. е. тело в его обычном понимании, представляет собой место реальных действий, то «наше величайшее неорганическое тело