Гершеле, по-женски ласковый и испытывавший потребность помогать ближним, самоотверженно ухаживал за больным. Я метался по Люблину в поисках бульона и куриной грудки. Реб Мордке, несмотря на слабость, очень хотел увидеть Люблин – в юности он здесь учился и сохранил множество воспоминаний. Поэтому мы с Гершеле отвезли его в город и медленно вели по улицам, до самого еврейского кладбища, где лежал его учитель. Когда мы шли среди могил, реб Мордке указал на одну из них, красивую, совсем свежую.

– Вот такая мне по душе, – сказал он. – Такую я хочу.

Мы тогда оба его отругали и посмеялись: мол, не время мечтать о могилах. Мы ведь исключены из законов смерти. Так запальчиво, со слезами на глазах рассуждал Гершеле. Я в это никогда не верил, это единственное, что я могу о себе сказать. Но Гершеле – да; и многие наши тоже. А может, и я верил, как все остальные? Все постепенно изглаживается из моей памяти. На обратном пути мы уже почти несли ослабевшего реб Мордке.

И в ту люблинскую ночь мы сидели со стариком во дворце воеводы, заброшенном, сыром и грязном. Штукатурка обваливалась от сырости, ветер задувал в щелястые окна. Мы бегали на кухню за горячей водой, но кровавый понос не проходил, и реб Мордке слабел с каждой минутой. Он попросил дать ему трубку, но уже не мог курить, просто держал в руках, и угасающий жар согревал его холодеющие пальцы. Все украдкой поглядывали на Якова – что он скажет. И сам реб Мордке смотрел на него выжидающе: как он его станет спасать от смерти? Ведь реб Мордке долгие годы был самым верным последователем Якова, начиная с солнечной Смирны, пропахших морем Салоников: человек, подобный ему, уже крещенный, не может умереть.

На вторую ночь Яков вышел один в мокрый двор и отсутствовал два часа; вернулся замерзший, бледный и рухнул на кровать. Я был рядом.

«Где ты был? Реб Мордке умирает», – сказал я укоризненно.

«Я не сумел побороть его», – сказал Яков словно бы сам себе, но я хорошо его слышал. И я, и Ицек Минковский, который уже всерьез опасался, что Якова похитили.

«О ком ты говоришь?! – воскликнул я. – С кем ты сражался? Кто здесь был? Ведь стража воеводы начеку…»

«Ты знаешь кто…» – сказал Яков, и меня пробрала холодная дрожь.

Той же ночью под утро реб Мордке умер. Мы сидели с ним до полудня, оцепеневшие. Гершеле сперва странно засмеялся, говорил, что так оно и должно быть: сначала человек умирает, а потом оживает. Что это просто занимает некоторое время: надо, чтобы смерть состоялась, иначе никто не поверит в воскресение. Наверное, иначе невозможно было бы удостовериться, что кто-то бессмертен. Я разозлился и сказал ему: «Ну и дурак же ты». О чем теперь глубоко сожалею. Потому что он вовсе не был дураком. Я тоже был убежден, что это не по-настоящему, что вот-вот произойдет что-то необыкновенное, такое же необыкновенное, как время, в которое мы живем, и такое же необыкновенное, как мы сами. И еще Яков: его шатало, на лице выступил пот, глаза были прикрыты, а в них какой-то темный свет. Он почти не говорил, и я осознал, что сейчас над нашими головами столкнулись великие силы, они борются, темная и лучезарная, как в грозовом небе, когда черные облака вытесняют лазурь и теснят солнце. Мне уже казалось, будто я слышу этот чудовищный скрежет – словно бы мрачный низкий рокот. И вдруг мой взгляд последовал за этим звуком, и я увидел нас, сидящих вокруг смертного одра реб Мордке, подавленных и плачущих. И мы были похожи на те хлебные фигурки на досках Хаи, смешные и уродливые.

Мы не выиграли у смерти, на этот раз – нет.

На третий день состоялись торжественные похороны. Мы вынесли открытый – по католическому обычаю – гроб и поставили его на богато украшенную повозку. А поскольку по городу распространились слухи о том, что это был великий еврейский мудрец, пришедший креститься, собралась огромная процессия, в том числе цеховые братства с трубами, монахи и толпы простого люда, которому стало любопытно, как будут хоронить выкреста в освященной земле. Люди горько плакали, непонятно почему, ведь они не знали покойного и плохо себе представляли, кем он был. Когда в костеле местный епископ читал проповедь, плакали все, потому что много раз прозвучало слово «тщетно», а оно, пожалуй, даже хуже слова «смерть». И я плакал, потому что меня охватило отчаяние, какое-то извечное сожаление, и только тогда я смог оплакать свою маленькую дочь и всех своих умерших.

Я помню, что рядом со мной стоял Гершеле и спрашивал, что значит это польское слово: «тщета». «Красивое», – сказал он.

Это когда все усилия впустую, когда строишь на песке, когда черпаешь воду ситом, когда с трудом заработанные деньги оказываются фальшивыми. Вот это и есть тщета. Так я ему объяснил.

Когда мы выходили из костела, на улице было уныло и туманно. Ветер поднимал с земли грязные желтые листья, которые набрасывались на нас, точно диковинные летучие мыши. И я, всегда такой внимательный к знакам, которые посылает нам Бог, не понял тогда, чтó он пытается нам сказать. Я увидел заплаканное лицо Якова, и эта картина произвела на меня такое впечатление, что ноги у меня подкосились и я не мог идти. Я никогда не видел его плачущим.

Когда мы возвращались домой после похорон, Яков велел нам взяться за длинные полы его турецкого платья и держать, будто это крылья. Так мы и сделали; сосредоточились на этом жесте, словно слепцы, наперекор скорби и проливному дождю, который нас хлестал. Мы протискивались к этому пальто, всем хотелось подержаться за него хотя бы мгновение, так что мы менялись всю дорогу от кладбища до дворца воеводы. Прохожие расступались перед нами – странными, словно насекомые, людьми с лицами, мокрыми от слез. «Кто это такие?» – шептали они, когда, цепляясь за пальто Якова, мы шли по узким улочкам к особняку. Чем больше они нам дивились, чем более удивленно смотрели, тем было лучше. Нас отделяли от них наше отчаяние, наш траур. Мы снова были другими. И это было правильно. В том, чтобы быть чужим, есть нечто притягательное, блаженное, сладостное. Хорошо не понимать язык, не понимать обычаи, скользить, точно призрак, среди других, далеких и неузнаваемых. Тогда пробуждается особая мудрость – способность угадывать, улавливать вещи неочевидные.