был крошечный. Из-под меховой шапки сверкали темные, пронзительные глаза. Он подошел прямо к Якову, и тот, удивленный, встал; человечек обнял его, как хорошего знакомого. Только бросил подозрительный взгляд на стоящего в углу со стаканом вина Моливду.

«Это Марцин Миколай Радзивилл»[169], – сказал Шимон, не называя никаких титулов.

На мгновение воцарилась тишина, и все мы стояли неподвижно, потрясенные визитом и радушием такого могущественного гостя. Ранее мы уже слыхали об этом магнате, якобы обратившемся в иудейскую веру, хотя сами иудеи относились к нему весьма подозрительно, поскольку он держал дома гарем и был известен своими странными поступками. Яков также был изумлен поведением Радзивилла, но, по своему обыкновению, не подал виду, с радостью обнял его в ответ и пригласил сесть рядом. Принесли свечи, и теперь лица обоих были хорошо освещены. Свет раскололся на множество мелких пятен, испещривших изрезанное морщинами лицо магната. Шимон, словно сторожевой пес, встал у двери, а крестьянам приказал выставить стражников вокруг корчмы; в ходе беседы быстро выяснилось, к чему вся эта конспирация.

Радзивилл находился – как он сам сказал – под домашним арестом. За поддержку евреев, по его словам, и здесь он инкогнито, прибыл, узнав, какой славный и ученый гость проезжает через Красныстав. Сам Радзивилл в Красныставе оказался случайно, потому что вообще-то находится в заточении в Слуцке. Затем он наклонился к Якову и что-то шептал, долго и медленно, будто декламируя.

Я смотрел на выражение лица Якова: он прикрыл глаза и на его лице не отражалось никаких чувств. Насколько я смог разобрать одним ухом, магнат говорил на древнееврейском, но получалась бессмыслица, словно он заучил наизусть какие-то отрывочные фрагменты. Целого я не слышал, поэтому мне показалось, что особого смысла во всем этом действительно нет. Однако выглядело это так, будто великий магнат посвящает Якова в некие важные тайны, и я думаю, Яков хотел, чтобы все мы поверили в их существование.

Яков всегда меняется, когда имеет дело с сильными мира сего. Его лицо тогда делается мальчишеским, открытым, и он гораздо больше готов простить тому, кто имеет высокое происхождение. Становится обаятельным и милым, кажется послушным, как пес, уступающий более крупному и сильному собрату. Сначала меня это очень коробило. Но любой, кто знает Якова, понимает: это игра и притворство.

Никто от этого не свободен, все ведут себя по-разному с теми, кто выше их, и теми, кто ниже. На этом стоит мир, эта иерархия глубоко укоренилась в человеке. Меня это всегда раздражало, и иногда, если Яков соглашался слушать, поучал его, что лучше быть твердым и неприступным и ни перед кем не склонять голову. Я слышал однажды, как Моливда сказал ему: «Да ведь бóльшая часть этих вельможных панов – идиоты».

Потом он рассказывал о Радзивилле, будто тот много лет держал в заточении жену и детей, на хлебе и воде, в одной комнате, пока наконец родственники не разозлились и не добились от короля решения: объявить его безумцем. Вот почему сейчас он находится под домашним арестом в Слуцке. Говорят, дома у него был целый гарем, состоявший из похищенных девушек или купленных у турок рабынь. А местные крестьяне говорили, что он брал у них кровь и готовил из нее снадобье для вечной молодости. Если это правда, то, видимо, снадобье не подействовало, потому что человек этот выглядел старше, чем был на самом деле. Совесть его обременена множеством грехов: он нападал на путешественников, грабил соседние усадьбы и впадал в необъяснимое бешенство, но, глядя на него теперь, было трудно себе представить, что перед тобой злодей. Да, лицо уродливое, но это ведь не признак дурной души.

Хозяин корчмы подал водку и еду, но гость ни к чему даже не притронулся, утверждая, что его уже много раз пытались отравить. И просил не принимать это на свой счет, потому что плохие люди встречаются повсюду и умеют притворяться добрыми. Он сидел с нами до рассвета, некоторые из нас, придя в себя после первоначального изумления, задремали, а Радзивилл продемонстрировал знание нескольких языков, в том числе бегло читал и писал на древнееврейском. Он также сказал, что готов официально принять иудейскую веру, но его останавливает страх.

– Ровно десять лет назад, – сказал он, – в Вильне такого вероотступника сожгли на костре. Это был глупый Валентий Потоцкий: в Амстердаме он из лучших побуждений перешел в Моисееву веру и после возвращения в Польшу не пожелал возвращаться в лоно Католической церкви. Его долго пытали и наконец сожгли. Я сам видел могилу в Вильне. Иудеи его, конечно, почитают, но жизнь Потоцкому никто не вернет.

– Он для нас бесполезен, – сказал после ухода Радзивилла Яков. Потянулся и громко зевнул.

Мы моментально заснули, прямо за столом, а когда взошло солнце, пора было ехать в Люблин.

О ПЕЧАЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ В ЛЮБЛИНЕ

Два дня спустя, когда мы въезжали в предместье Люблина под названием Калиновщизна, на нас вдруг обрушился град камней. Атака была столь яростной, что камни проломили стенки и дверцы экипажа, пробили дыры в крыше. Я сидел рядом с Яковом и прикрыл его своим телом – сам не знаю почему. Мне досталось не от нападавших, а от Якова, который сердито оттолкнул меня. Хорошо, что наш экипаж окружали восемь вооруженных всадников: вырванные из дремоты, они обнажили сабли и попытались разогнать этих деревенских ополченцев. Но отовсюду – из-за домов, с других улиц – появлялись все новые люди, с вилами и палками, а какая-то крепкая женщина зачерпывала из корзины грязь и метко швыряла в карету. Завязалась настоящая, хоть и беспорядочная битва. Те евреи из предместья наделали больше шума, чем вреда. Это был какой-то деревенский сброд; в конце концов они разбежались, увидев отряд солдат, который пришел нам на помощь: спасибо Моливде и Крысе, бросившимся в город за подкреплением.

Я был погружен в глубокую печаль, устал после прошлой ночи, и это нападение, во время которого многие оказались ранены (у меня была рассечена бровь и на голове образовалась большая шишка, с тех пор меня стали мучить частые головные боли), весьма нас удручило; так мы добрались до Люблина. Но худшее ждало нас вечером, когда, благодаря усилиям Моливды и Коссаковской, мы уже устроились во дворце воеводы. Ибо оказалось, что реб Мордке заболел и у него те же симптомы, что и у других больных во Львове. Мы поместили его в отдельную комнату, но он не хотел лежать и уверял, что не мог заболеть. И всякий раз, когда кто-нибудь пытался от него отойти, Яков велел вернуться и