вот он, Франк, – начинает говорить вслед за Яковом Моливда, – покинул турецкие края вместе со своей женой и детьми и шестьюдесятью собратьями, утратив имущество и не зная ни одного языка, кроме восточных, которые здесь бесполезны, поэтому мне приходится служить переводчиком… Настолько их влекла христианская вера. А тут они с обычаями не знакомы, испытывают затруднения с пропитанием, уповая на милость добрых людей…

И, заметив любопытный и несколько ироничный взгляд нунция, добавляет:

– То, что у него есть, – плоды щедрости нашей знати… К тому же сей благочестивый народец многократно подвергался преследованиям со стороны талмудистов, как, например, сейчас в Люблине, где на мирных путников напали, устроив кровопролитие, и хуже всего, что деваться им некуда, только по чужим углам ютиться, нахлебниками.

Яков кивает, будто все понимает. А может, и правда понимает.

– Столько веков нас отовсюду гнали, столько веков мы страдали от постоянной неизвестности и не могли пустить корни, как обычные люди. А если у тебя нет корней, ты никто, – добавляет Моливда. – Легонькая пушинка. Только в Речи Посполитой мы нашли прибежище и поддержку благодаря королевским указам и заботе Католической церкви… – В этом месте Моливда взглядывает на Якова, который, кажется, внимательно слушает перевод. – Какое удовлетворение мы доставили бы Господу, если бы теперь тем немногим, кто хочет мирно сосуществовать с другими, было позволено селиться на собственной земле. Будто круг истории замкнулся и вернулся прежний порядок. И как велики были бы заслуги Польши перед Богом – больше, чем у всего прочего мира, столь враждебного по отношению к евреям.

Моливда даже не замечает, когда вместо «они» начинает говорить «мы». Он твердил все это уже столько раз, что фразы получаются подозрительно гладкими и красивыми. К тому же все это слишком очевидно, даже вроде бы немного скучно. Неужели кто-нибудь рассуждает иначе?

– …поэтому мы повторяем нашу просьбу: предоставить нам собственную территорию близ границы с Турцией…

– Di formar un intera popolazione, in sito prossimo allo stato Ottomano, – невольно повторяет по-итальянски семинарист, юноша удивительной красоты, и, залившись краской, умолкает.

Нунций, помолчав мгновение, отмечает, что некоторые магнаты готовы принять «народец Божий» в своих имениях, однако Яков устами Моливды отвечает:

– Мы опасаемся оказаться в неволе, такой же, от которой стонут в Польше несчастные крестьяне.

– …miseri abitatori della campagna… – слышен шепот семинариста, который, видимо, таким образом помогает себе записывать.

Поэтому Яков Франк от имени своих последователей умоляет (implora) выделить им отдельное место, желательно целую местность (un luogo particolare), обещая при этом, что если они поселятся там все вместе (uniti), то смогут заняться своим собственным промыслом и не станут мозолить глаза преследователям.

Тут нунций вежливо оживляется и объявляет, что говорил с канцлером великим коронным, который проявил добрую волю и готов поселить их в королевских угодьях, тогда они станут королевскими подданными, а Католическая церковь может принять их в городах, находящихся под епископской юрисдикцией.

Моливда громко выдыхает, но, услыхав добрые вести, Яков и бровью не ведет.

Затем речь заходит о крещении, которое необходимо повторить – торжественно и публично. Крещение должно быть совершено еще раз, со всей пышностью, в присутствии короля. Кто знает, может, кто-нибудь из высшей знати согласится выступить в роли крестных.

Аудиенция закончена. Нунций делает любезное выражение лица. Он бледен, словно давно не покидал роскошный дворец. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть, что у него дрожат руки. Яков шагает по коридорам дворца уверенно, похлопывая перчатками по ладони. Моливда молча семенит следом. Какие-то священники-секретари расступаются перед ними.

Только в экипаже они вздыхают свободно. И Яков, как это случилось однажды в Смирне, когда он тоже был доволен, привлекает Моливду к себе и, смеясь, целует в губы.

Возле дома Якова ждет Нахман-Петр Яковский с Ерухимом Дембовским.

Яков приветствует их каким-то новым, странным жестом, которого Моливда прежде не видел: подносит руку ко рту, а затем прикладывает к сердцу. И те, по своему обыкновению, доверчиво, не задумываясь, повторяют его, и вот уже кажется, что так всегда и было. Они наперебой расспрашивают о деталях, но Яков проходит мимо и исчезает в дверях. Моливда же, словно пресс-секретарь, словно королевский министр, спешит следом и поясняет:

– Он с легкостью убедил нунция. Как ребенка.

Моливда знает, что именно это они хотят услышать. И видит, какое впечатление это производит. Он открывает перед Яковом двери и следует за ним, а Нахман и Ерухим семенят позади. Ему кажется, что вернулось то, что было когда-то, – радость находиться рядом с Яковом и греться в лучах его необыкновенного, хоть и скрытого от людских глаз ореола.

О Катажине и ее власти в Варшаве

Коссаковская передвигается в маленьком скромном экипаже, всегда одетая в темное платье, любимых коричневых и серых оттенков, на груди большой крест. Чуть сгорбленная, она широкими шагами преодолевает расстояние от экипажа до очередного крыльца. За один день Коссаковская может посетить четыре-пять домов, не заботясь о том, что на улице холодно или что платье не подходит для визитов. Лакеям у дверей она бросает только: «Коссаковская» – и прямо в пальто проходит в комнаты. За ней Агнешка, пытающаяся успокоить шокированную прислугу. С момента прибытия в Варшаву их часто сопровождает Моливда, которого Коссаковская представляет как своего чрезвычайно просвещенного кузена. В последнее время Моливда помогает ей с покупками, так как на Рождество Катажина собирается домой. На Краковском предместье в магазине, где продают товары из Вены, они полдня рассматривали кукол.

Моливда рассказывает Коссаковской о смерти реб Мордке и Гершеле.

– Хана, жена Франка, уже знает? – спрашивает Катажина, заглядывая под широкие юбки элегантных кукол, чтобы убедиться в наличии длинных панталон с кружевами. – Может, не стоит ей говорить, тем более что, насколько мне известно, она снова ждет ребенка. До нее только дотронься – сразу беременеет. Учитывая, как редко они видятся, это поистине чудо.

Коссаковская готовит для Ханы усадьбу в Войславицах и, обыкновенно прижимистая, теперь сорит деньгами. Тащит Моливду на улицу Медовую, где продают красивый китайский фарфор, чудесный, такой тонкий, что чашки просвечивают насквозь. Все украшено пейзажами – именно такую посуду Коссаковская хочет купить Хане в ее новый дом. Моливда пытается отговорить Катажину: зачем Хане такие хрупкие вещи, которые не переживут в целости и сохранности ни одного путешествия, но потом умолкает, потому что постепенно догадывается, что Хана и все эти пуритане, как называет их Коссаковская, стали для нее словно бы детьми, непослушными и хлопотными, но все же детьми. Именно поэтому вместо того, чтобы остаться в Варшаве на второе торжественное крещение в присутствии короля, она предпочитает вернуться на