бы серьезная, но и диковатое в ней что-то есть, словно бы от арабской, языческой колоритности. Хана одевает дочь как шляхтянку. На ней небесно-голубое платье на накрахмаленных нижних юбках, все в белых кружевах, к нему белые чулочки, а обута Авача в темно-синие атласные туфельки, расшитые жемчугом. В них по снегу даже до кареты не дойти. Придется нести девочку. Прежде чем сесть за стол, Коссаковский ставит малышку на табуретку, чтобы все могли ею полюбоваться.

– Сделай книксен, Эвуня, – говорит ей пани Коссаковская. – Ну, давай, сделай, как я тебя учила.

Но Авача замирает и стоит неподвижно, как кукла. Гости, немного разочарованные, оставляют ее в покое и усаживаются за стол.

Теперь Авача сидит рядом с матерью и рассматривает свои юбки, осторожно поправляет жесткие оборки тюля. Есть отказывается. На тарелку ей положили несколько вареников, но они уже остыли.

В паузе между обменом поздравлениями и рассаживанием за столом воцаряется тишина, но потом каштелян говорит что-то очень остроумное, над чем смеются все, кроме Ханы. Специально нанятый переводчик, армянин, знающий турецкий, склоняется к ней и объясняет шутку каштеляна, но так путано, что Хана совершенно не понимает, в чем суть.

Хана держится очень прямо и не сводит глаз с Катажины. К блюдам прикасаться брезгует, хотя все выглядит аппетитно, а она голодна. Кто их готовил и как? Как есть вареники с квашеной капустой и грибами? Яков велел не капризничать и есть, как все, но проглотить эти вареники – превыше ее сил: капуста будто гнилая, да еще грибы. А эти бледные клецки тошнотворного цвета, с зернышками мака, похожими на червячков?

Она оживляется, когда подают карпа, не заливного, а запеченного. Запах рыбы мгновенно наполняет комнату, у Ханы слюнки текут. Она не знает, следует ли ждать, пока рыбу положат ей на тарелку, или можно взять самой.

– Ты веди себя как дама, – сказала ей недавно Коссаковская. – Не церемонься. Ты – та, кем себя считаешь. А ты ведь себя считаешь дамой, верно? Ты – жена Якова Франка, а не какого-нибудь там Ицека, понимаешь? Таким, как ты, не пристало играть во все эти игры. Выше голову. Вот так, – сказав это, Катажина задирает нос и шлепает Хану по попе.

Теперь Катажина уговаривает ее попробовать рождественские блюда. В третьем лице Коссаковская говорит о Хане «ясновельможная госпожа Франк», но к ней самой обращается «милочка». Хана доверчиво смотрит на нее и, отвернувшись от вареников, тянется к карпу. Накладывает себе огромный кусок с подгоревшей корочкой. Коссаковская удивленно хлопает ресницами, но все заняты беседой, никто на них не смотрит. Хана взглядывает на Коссаковскую, она собой довольна. Кто эта женщина, которая вечно верховодит, шумная и властная? Говорит громко, басом, может прервать любого, будто право голоса принадлежит только ей, точно так же как земля и привилегии. На ней темно-серое платье с черным кружевом, в одном месте торчит нитка – Агнешка недосмотрела. Нитка вызывает у Ханы отвращение, как и все эти блюда. Да и сама Коссаковская со своей Агнешкой и хромым, горбатым мужем.

Как случилось, что она попала в это заточение, окруженная скользкой любезностью, пересудами по углам, шепотами, которых она не может разобрать? Хана пытается упрятать гневные мысли поглубже, у нее есть такое специальное место, где они мечутся, точно звери в клетке. Она не позволит им выйти наружу, во всяком случае сейчас. Сейчас Хана зависит от этой Коссаковской, и, возможно, та по-своему ей даже нравится, хоть она и брезгует прикосновениями пани Катажины, которая так и норовит похлопать по руке да погладить. Они разлучили Хану со всем, что она знала. Оставили ей только Звежховскую и Павловскую. Она думает о них, не называя имен. Имена в ее голове остались еврейскими. Остальные дожидаются во Львове. Хана плохо говорит, с трудом подбирает слова, этот язык приводит ее в отчаяние: никогда ей его не выучить. Что происходит с Яковом, почему от него никаких вестей? Куда подевался Моливда? Будь он здесь, Хана бы чувствовала себя увереннее. Где все, почему ее отделили от них? Лучше сидеть в закопченной комнате в Иванье, чем в усадьбе Катажины Коссаковской.

На десерт подают творожный пирог с марципаном и слоеный торт с лимонной и ореховой начинкой. Маленькая ручка Авачи набирает сластей про запас и прячет в карман голубого платья. Они с мамой полакомятся потом, ночью, оставшись одни.

Здесь они спят, прильнув друг к другу. Маленькие ручки Авачи гладят лицо матери, когда девочка видит, что та плачет. Хана прижимается к этому большеглазому ребенку, цепляется за него, как насекомое в воде цепляется за травинку, судорожно держится за крошечное худенькое тельце, и вот так, вдвоем, они переплывают ночь. Еще Хана часто достает Эммануила из колыбели и дает ему грудь, вдоволь – молоко по-прежнему есть, хотя Коссаковская даже тут вмешивается. Считает, что кормить должны мамки. Хана брезгует мамкой, которую нашла для нее каштелянша: ее белой кожей, светлыми волосами и тяжелыми ногами. Большая розовая грудь давит на Эммануила; Хана боится, как бы эта деревенская девчонка его не удушила.

Ну вот, как только она, сидя за праздничным столом, начинает об этом думать, на платье появляется пятно; Хана ловко прикрывает его турецкой шалью.

Авача и две куклы

Однако для маленькой Авачи этот вечер будет отличаться от всех прежних; в сущности, он отменяет те, что случились раньше. От них не останется ничего, кроме растянутой во времени туманной полосы.

После ужина Коссаковская ведет малышку в соседнюю комнату и велит ей закрыть глаза. Потом подводит к какому-то месту и велит глаза открыть. Перед Авачей сидят две красивые куклы. Одна – брюнетка в бирюзовом платье, другая – блондинка в элегантном светло-зеленом. Авача глядит на них, не говоря ни слова, щеки заливает румянец.

– Выбери ту, которая тебе больше нравится, – говорит ей на ушко Коссаковская. – Одна – твоя.

Авача переступает с ноги на ногу. Она подмечает каждую деталь в кукольных нарядах, но не может выбрать. Смотрит на маму в надежде, что та ей поможет, но Хана только улыбается, пожимая плечами, она расслабилась от вина и от того, что они с Коссаковской могут наконец закурить свои турецкие трубки.

Это продолжается долго. Женщины хихикают и начинают подбадривать девочку. Их смешит серьезность ребенка, который не в состоянии сделать выбор. Авача слышит, что куклы из Вены, лучшей работы, их тела сделаны из козьей кожи, лица – из папье-маше, а внутри опилки. Но выбрать все равно не может.

Ее глаза наполняются слезами. Огорченная