Подолье. Когда Катажина в последний раз виделась с Франком, то велела ему заняться делами здесь, в то время как она позаботится об оставшихся. Войславицы – собственность ее двоюродной сестры и подруги, Марианны Потоцкой, богатый городок, с большой ярмаркой и мощеной рыночной площадью. Усадьба, принадлежащая самой Коссаковской, находилась в аренде у местного эконома и уже освобождена, стены покрашены, все отремонтировано. Остальная часть свиты Ханы может пожить в фольварке до тех пор, пока Яков не раздобудет землю, где они осядут уже окончательно.

– На что они будут существовать? – рассудительно спрашивает Моливда, наблюдая, как продавец заворачивает каждую чашку в папиросную бумагу, а потом еще дополнительно в паклю.

– На то, чем им помогут, и на то, что у них есть. Впрочем, зима торговле не помеха. А весной они получат семена и смогут сеять.

Моливда улыбается:

– Я прямо так и вижу эту картину.

– Там же есть всякие ярмарки и лавочки…

– Все уже десятилетиями, а может, и столетиями занято другими евреями. Нельзя просто так запустить одних людей туда, где живут другие, и смотреть, что из этого выйдет.

– Посмотрим, – говорит Коссаковская и с довольным видом расплачивается.

Моливда с ужасом видит, что куклы стоят целое состояние. По грязному от лошадиного навоза снегу они возвращаются к экипажу.

Укладывая покупки, Моливда еще сетует, что из них всех только Яков годится для того, чтобы посещать салоны. Еще его ужасают суммы, которые Франк тратит в столице; эти роскошь и великолепие раздражают людей. Коссаковская соглашается:

– К чему карета, запряженная шестеркой лошадей? К чему эти шубы, шапки и драгоценности? Мы здесь пытаемся представить их бедными, благородными людьми, а он так роскошествует. Ты с ним говорил?

– Да, но он меня не слушает, – мрачно отвечает Моливда и помогает Коссаковской устроиться в экипаже. Они прощаются, и Катажина уезжает. Моливда остается один на Краковском предместье. С улицы Козьей задувает ветер, треплет полы его зимнего пальто. Холод пробирает до костей, можно подумать, это какой-нибудь Петербург.

Моливда забыл сказать Коссаковской, что Яков не получает писем с Подолья. А на одном, от Ханы, была сломана печать.

Для второго официального крещения все уже готово, оно состоится в королевской часовне в Саксонском дворце. Перед этим пройдет торжественная месса с участием хора, а служить будет сам епископ Киевский Юзеф Анджей Залуский. Король, вероятно, не приедет, у него дела в Дрездене. И хорошо! К чему нам здесь король? Варшава и без него отлично справляется.

Катажина Коссаковская пишет кузену

Дорогой Кузен,

фарфор я довезла. Только у одной чашки отбилась ручка, а так все в порядке. Нам тут Вас очень не хватает, поскольку давно не было никаких вестей, особенно госпожа Франк переживает, она буквально в полуобморочном состоянии, и просит с этим же гонцом передать ответ на ее письмо к мужу. Пока что госпожа Хана с дочерью и двумя служанками гостит у меня, и мы с нетерпением ждем известий о том, что вы там решили. Хуже всего то, что все словно в какую-то пропасть канули: я узнавала – и наши новообращенные друзья, и их родственники не подают никаких признаков жизни из Варшавы. Что, польская почта пала жертвой этой ужасной зимы и какой-нибудь очередной чумы? Мы все же питаем надежду, что причина в изобилии дел, которыми вы обременены в столице.

Я, впрочем, знаю, что вряд ли можно рассчитывать на аудиенцию у короля. Я уже упаковала сундуки и присоединюсь к вам, как только мороз спадет, то есть вновь отправлюсь в путь где-нибудь в марте, потому что сейчас у лошадей слюна на губах замерзает. Пока же, по причине мороза и некоторой зимней лености, я все оставляю на Вас, зная как человека мудрого и способного устоять перед столичными соблазнами.

Сейчас я убеждаю и Браницких, и Потоцких написать ходатайства об усыновлении, чтобы они внесли свой вклад в наше дело. Однако знаю, что гетман в целом очень неприязненно относится к евреям, а к любого рода выкрестам – еще более. Но особенно людей сердят их посягательства на шляхетство: я слыхала, что вся семья Воловских получила титул, а также – говорят – Крысинский, тот, у которого на лице шрам; он мне часто пишет. Должна признаться, что и во мне это вызывает некий моральный дискомфорт: ну что это такое – едва успели войти в наш мир, как уже рвутся командовать и распускать хвост. Мы свои шляхетские титулы зарабатывали поколениями, и наши деды хорошенько послужили Отчизне. А они швырнули на стол пригоршню золотых монет – и готово. Тем более что шляхтичу не пристало держать в городе пивоварню, как один из этих Воловских: надо, чтобы кто-нибудь ему объяснил. Об этом мне писала двоюродная сестра, Потоцкая, чей сын женится в январе и приглашает нас на свадьбу. Так что тем более я не выберусь в Варшаву раньше весны. Уже не тот возраст, чтобы таскаться по морозу туда-сюда.

Прилагаю к этому письму два письма госпожи Ханы ясновельможному пану Якову, а также рисунки маленькой Эвуни. Попроси ее любезного супруга отозваться хоть словом, пока она от тоски не выплакала все свои прекрасные черные глаза. Это женщина экзотическая, не для наших холодных усадеб и не для нашей пищи…

Что подавали у Коссаковской на рождественский ужин

Над рождественским столом висит звездочка из облатки. Подали два супа – миндальный и грибной. Сельдь в масле, посыпанная зеленым луком и мелко нарезанным чесноком. Горох и пшеница с медом, каша с грибами и дымящиеся вареники.

В углу комнаты поставили сноп жита, на котором висит бумажная позолоченная звезда.

Гости поздравляют друг друга. С Ханой все обращаются очень ласково, говорят что-то по-польски, нежно, иногда серьезно, иногда со смехом. Маленькая Авача выглядит испуганной, вероятно, поэтому она цепляется за материнское платье. Хана передает Эммануила няньке – опрятной и аккуратной Звежховской. Малыш рвется обратно к матери, но ему еще рано сидеть за праздничным столом; Звежховская исчезает вместе с мальчиком в покоях просторной усадьбы Коссаковской. К сожалению, Хана мало понимает из того, что ей говорят. Она кивает и неуверенно улыбается. Любопытные взгляды собеседников, разочарованных молчанием Ханы, жадно – а может, ей только так кажется – обращаются к пятилетней Аваче, одетой нарядно, как принцесса, и недоверчиво глядящей на сюсюкающих взрослых.

– Никогда еще не видел, чтобы у человека были такие огромные глаза, – замечает каштелян Коссаковский. – Это, должно быть, ангелочек, лесная фея.

И правда, красоты девочка необыкновенной. Вроде