– Ну что ты, что? – спрашивает мать на родном турецком языке.

– Ничего. Ничего, – отвечает Авача по-польски.

Ей хочется спрятаться в мягких складках, присесть там на корточки и переждать худшее. Потому что мира слишком много, и задач перед маленькой Эвой возникает слишком много. Никогда раньше она не чувствовала себя настолько несчастной. Такое ощущение, будто что-то сжимает ей сердце, и она плачет, но не так, как когда разобьет коленку, а где-то глубоко внутри. Мать гладит ее по голове, но этот жест не приносит утешения. Авача чувствует, что она очень далеко от матери и вернуться будет сложно.

Она доверяет только странному, уродливому дяде, который в рождественское утро приносит ей маленького щенка, рыжего и лохматого; пес гораздо лучше этих венских кукол.

Кукла для маленькой Саломеи Лабенцкой. Рассказы ксендза Хмелёвского о библиотеке и торжественном крещении

После Рождества Коссаковская с супругом наносят визиты соседям. При этом она выполняет свою миссию по переселению рассованных по фольваркам пуритан в Войславицы, а также распихиванию тех, которые там не поместятся, по разным другим местам, до весны. Катажина берет с собой Агнешку, целую сумку настоек, так как пан Коссаковский жалуется на боли в костях, деловой сундучок со всем необходимым для ведения корреспонденции и две меховые шубы. Письма она диктует в экипаже: Агнешка запоминает, а потом, во время стоянок, записывает. Коссаковская своих подопечных мысленно называет «выкресты», но старается не употреблять это слово ни в письменной, ни в устной речи, потому что оно вызывает дурные ассоциации. Лучше называть их «пуритане» – слово французское или английское, Лабенцкий его припомнил, и теперь все пользуются. Вот оно как раз вызывает хорошие ассоциации, приятные уху, – наводит на мысль о чистоте неофитов.

Катажина везет красивый подарок: куклу. И одета кукла изысканно, как императорские фрейлины. У нее конопляные волосы, завитые локонами и покрытые аккуратным кружевным чепчиком. В экипаже – снег растаял, сани не нужны – Коссаковская вытаскивает ее из коробки и теперь держит на коленях, точно ребенка, щебечет, как обычно делают взрослые, склоняясь над младенцем. Все затем, чтобы рассмешить мужа. Но он сегодня что-то мрачен, злится, что жена таскает его по соседям. Как уже было сказано, у Коссаковского болят кости – он уже давно страдает артритом. Каштелян предпочел бы остаться дома да пустить собак в комнаты: жена это строго-настрого запрещает. Рогатин далеко, Лабенцкого он не любит – слишком учен и слишком изображает из себя француза. Каштелян же одет по-польски, по-зимнему, в шерстяной контуш и меховую шубу.

Девочку Лабенцких зовут Саломея. Пока она не говорит, еще ни слова не произнесла, хотя у нее есть польская гувернантка. Больше всего любит вышивать. Ее научили делать реверанс и опускать глазки при разговоре со старшими. Саломея носит розовое платье и малиновую ленту в черных волосах. Она маленькая и хорошенькая. Госпожа Лабенцкая говорит, что девочка не улыбается. Поэтому, вручая куклу, женщины внимательно наблюдают за Саломеей. Мгновение поколебавшись, та смело протягивает руки и прижимает игрушку к себе, погружая лицо в конопляные кукольные волосы. Лабенцкий смотрит на нее с какой-то гордостью, но тут же забывает о девочке. А малышка исчезает вместе со своей куклой – точно катышек пыли.

За пышным обедом, который незаметно переходит в ужин, а еще чуть-чуть – и превратится в завтрак, появляется ксендз-декан Хмелёвский. Коссаковская сердечно приветствует его, но, похоже, не узнает беднягу. Кажется, он огорчен этим.

– Я в Рогатине здоровье Вашей милости спас… – скромно говорит ксендз, а Лабенцкий, перебивая его, восклицает: это, мол, известный писатель.

– Ах, – припоминает каштелянша, – так это тот храбрый и доблестный ксендз, который помог мне и моей разбитой карете выбраться из толпы и в целости и сохранности доставил под ваш надежный кров! Автор «Новых Афин», которые я прочитала от корки до корки. – Катажина беззастенчиво хлопает ксендза по плечу и усаживает рядом с собой.

Ксендз краснеет и отказывается – эта женщина, ее мужеподобное поведение, будят в нем страх – но в конце концов все же садится рядом, и постепенно, не в последнюю очередь благодаря токаю, обретает привычное самообладание. Он одряхлел, похудел, поблек, и с зубами, похоже, дело обстоит неважно – судя по тому, как Хмелёвский мучается с курицей. Зато охотно ест вареные овощи и мягкий паштет из дичи, накладывает себе еще и еще. Из белого хлеба выбирает мякиш, корочки складывает аккуратной горкой и время от времени украдкой скармливает сидящему под столом лохматому псу Лабенцких, который – очень уж похож на мать – вызывает у него умиление. Ксендз рад, что пристроил щенка в такую хорошую семью. Более того, ему кажется, будто он и сам породнился с Лабенцкими.

– Я слышала, голубчик, что вы были в Варшаве, – начинает Коссаковская.

Ксендз слегка краснеет и сразу кажется моложе.

– Меня уже давно приглашал к себе его преосвященство епископ Залуский; если бы он знал, что я буду сейчас сидеть здесь с вашей светлостью, наверняка передал бы привет из Варшавы, ибо говорил о вашей светлости исключительно в превосходной степени.

– Как и все прочие, – с легкой иронией вставляет Лабенцкий.

Хмелёвский продолжает:

– Меня интересовала не Варшава, а библиотека. Город как город, ничего особенного в нем нет. Повсюду одно и то же, крыши одинаковые, костелы, да и люди везде похожи. Немного напоминает Львов, только больше пустых площадей, отчего сильнее докучает ветер. Меня влекло туда богатейшее собрание книг, а поскольку я уже слаб и здоровье не то… – от волнения ксендз тянется за бокалом и делает большой глоток. – Мысли об их библиотеке не давали мне покоя, да и сейчас не дают… Такие несметные богатства… Несколько десятков тысяч томов, они сами точно не знают сколько…

В Варшаве ксендз остановился в монастыре, и приходилось каждый день по морозу добираться до библиотеки – ему разрешили порыться на полках. Хмелёвский намеревался делать выписки, потому что еще не закончил свой труд, но изобилие книг его обескураживало. В сущности, весь этот месяц, приходя в библиотеку, ксендз пытался разобраться, в каком порядке они стоят. И с растущим беспокойством понимал, что порядок отсутствует.

– Некоторые книги расставлены по авторам, но тут же, рядом, – согласно азбуке, в алфавитном порядке. Потом вдруг книги, купленные одновременно, или те, что по формату не уместились на обычных полках, поэтому их поставили на другие, более вместительные. Иные просто лежат, будто их болезнь подкосила, – возмущенно рассказывает ксендз. – А ведь книги – как солдаты, должны стоять прямо,