лицо делится на две части: верхняя – темная, загорелая, а нижняя – детская или словно бы подвальная, именно это слово приходит на ум ксендзу Пикульскому. Мужчину, который показался из-под Шломо Шора, теперь зовут Франтишек Воловский; это стройный, высокий человек с удлиненным, добрым лицом, выразительными темными глазами и густыми бровями. Длинные волосы, сейчас уже слегка припорошенные сединой, падают на плечи и представляют собой забавный контраст с табачно-медового цвета новеньким жупаном и красным турецким поясом, повязанным вокруг узкой талии.

Они сами обратились к ксендзу, хотя тот не скрывает, что побуждал их к этому, при любом удобном случае напоминая, что, если они хотят в чем-либо признаться… Поэтому отец Пикульский вызвал двух секретарей, которые стоят теперь наготове, с набором заточенных гусиных перьев, ожидая знака.

Сначала они говорят, что Господин, наверное, уже в Варшаве и увидится с Королем. Потом переглядываются, и тот, который сказал «Господин», поправляется и уточняет: Яков Франк. Звучит торжественно, как будто Яков Франк – иностранный посол с особыми полномочиями. Ксендз Пикульский старается быть любезным:

– Мы столько слышали о вашем решении принять христианскую религию и о том, что оно созрело уже давно, а ваша ревностность у всех на устах и вызывает слезы умиления у львовян и нашей шляхты…

Входит слуга с угощением, о котором позаботился ксендз Пикульский: засахаренные фрукты, обычные сушеные яблоки и груши, изюм и инжир. Все за счет Церкви. Они не знают, как себя вести, смотрят на Шломо-Франтишека Воловского, тот очень непринужденно протягивает руку за изюмом.

– …для многих из вас это совершенно другая жизнь, а кроме того, преуспевающие в делах сразу получают шляхетский титул, как, например, вы, сударь, верно, пан Воловский?

– Да, – отвечает Франтишек, проглатывая изюм. – Все верно.

Ксендз Пикульский предпочел бы, чтобы они говорили сами. В знак ободрения он передает им тарелки, тем более что перья обоих секретарей уже зависли над бумагой, словно градовые тучи, которые вот-вот разразятся ливнем.

У старика, искоса внимательно наблюдающего за ксендзом Пикульским и словно бы читающего его мысли – Юзефа из Сатанова, – глубоко посаженные, очень яркие голубые глаза на темном, мрачном лице. «Спаси меня, Господи Иисусе Христе, от всяческого искушения», – мысленно просит ксендз, и ему удается даже губой не шевельнуть, ничем себя не выдать. Затем он обращается ко всем собравшимся:

– Поздравляю ваш народ с тем, что он обладает мудростью, благоразумием и горячим сердцем. Вас уже приветствовали в лоне истинной веры, но нам по-прежнему очень любопытно, как это произошло. Каким путем вы шли к ней?

Говорят в основном братья Шор, Рогатинский и Воловский, поскольку лучше других владеют польским. Речь у них вполне правильная, лишь слегка неуверенная, и грамматика хромает: интересно, кто их учил. Остальные четверо присоединяются лишь время от времени; эти еще не крестились, поэтому, возможно, робеют: Яков Тысьменицкий, Юзеф из Сатанова, старичок, Яков Шимонович и Лейба Рабинович вежливо, по очереди, берут кончиками пальцев первосортный инжир и финики и кладут в рот.

Начинает Юзеф из Сатанова:

– Каждый, кто внимательно изучает Зоар, найдет там много упоминаний о тайне Святой Троицы и будет этим вопросом обеспокоен. Так произошло и с нами. В Троице заключена великая истина, и сердце, и разум призывают к ней. Бог – не один человек, он неким божественным, непостижимым образом является в трех обличьях. У нас это тоже есть, так что Троица нам не чужда.

– Нам это очень подходило, – вступает Шломо, он же Франтишек Воловский. – Для нас в этом нет ничего нового, ведь мы говорим о трех явлениях, трех царях, трех днях, трех мечах…

Пикульский выжидающе смотрит на Воловского: не добавит ли он что-нибудь. Но вовсе не ожидает услышать ответы на все вопросы.

Только что внесли турецкие печки с горящими углями, и теперь все следят за движениями слуги, расставляющего их на полу.

– Когда Яков Франк в 1755 году прибыл из Турции, он принес весть о Троице и сумел правильно передать ее другим, поскольку сведущ в каббале. Именно тогда, когда он начал ездить по всему Подолью, я тоже убеждал их, что Бог един в трех лицах, – говорит Франтишек Воловский и пальцем тыкает себя в грудь.

И продолжает: мол, сначала Яков рассказывал нескольким избранным, не публично, что это учение о Троице лучше всего изложено в христианской религии и поэтому она истинная. Еще он тогда по секрету сказал им, что, когда приедет в Польшу во второй раз, все должны будут принять крещение и христианскую веру, но велел до его возвращения хранить это в тайне. Так они и сделали, потому что им план тоже очень понравился, и потихоньку сами стали готовиться – изучали язык и катехизис. Но понимали: легко не будет, раввины сразу не смирятся и придется много выстрадать; так и случилось. Все вздыхают и тянутся к финикам.

Пикульский задумывается: «Неужели они настолько наивны или лишь притворяются?» – но не в силах проникнуть в их мысли.

– А ваш предводитель Яков – какой он, отчего вы так ему доверились?

Они переглядываются, словно договариваясь, кто возьмет слово, в конце концов снова начинает Воловский, но Павел Рогатинский его прерывает.

– Как только Господин… то есть Яков Франк приехал в Рогатин, ты сразу же увидел над ним свет, – говорит он и смотрит на Воловского. Тот мгновение колеблется – стоит ли это подтверждать, но ксендз Пикульский, а также нависшие над листами бумаги перья секретарей не позволяют ему остановиться.

– Свет? – переспрашивает Пикульский приторно-безмятежным голосом.

– Свет, – продолжает Воловский. – Это сияние было похоже на звезду, светлое и ясное, потом оно расширилось где-то на пол-локтя, долго висело над Яковом… я протер глаза: не сон ли это.

Теперь он ждет эффекта, который возымели его слова, – и в самом деле, один из секретарей сидит с открытым ртом и ничего не пишет. Пикульский выразительно покашливает, и перо вновь опускается на бумагу.

– Но это еще не все, – возбужденно добавляет Яков Тысьменицкий. – Когда Яков собирался ехать в Лянцкорону, где происходили всем известные события, он еще в Бресте сказал нам, что в Лянцкороне предстоит испытание и что нас заберут. Так и случилось…

– Что это означает? – спрашивает ксендз равнодушно.

Теперь они начинают переговариваться, переходят на свой язык, те, кто до сих пор молчал, тоже вспоминают какие-то мелкие чудеса, которые творил этот Яков Франк. Они гладко рассказывают об Иванье: что он умел исцелять, что часто отвечал братьям и сестрам на сокровенные, не высказанные вслух мысли. А когда они признавали его бóльшую, чем у обычного человека, силу, отговаривался, что, мол,