именно, чтó он им там наговорил, неизвестно. Шломо сказал, что, когда они вместе давали показания, Яковский был очень напуган.

– Что, его тоже посадят? – Моливда внезапно берет Марианну за руки и наклоняется к ней. Шепчет на ухо: – Я тоже боюсь. Я с вами в одной лодке и вижу, что это небезопасно. Скажите мужу, что он дурак – собачитесь между собой из-за своих мелких подозрительных делишек… Что, хотели от него избавиться и оговорили, да?

Марианна вырывается и начинает плакать, уткнувшись в носовой платок. Дети смотрят на нее испуганно. Она поворачивается к двери и кричит:

– Бася, уведи детей!

– Мы все боимся, – говорит Марианна. – И ты тоже бойся, потому что посвящен в наши тайны, ты все равно что свой. – Она поднимает на Моливду свои заплаканные карие глаза, и в ее голосе на мгновение слышится угроза.

Плюйте на этот огонь

Допрос варшавских последователей Франка проходит на добровольной основе, от лица всей группы говорит Ерухим, он же Енджей Дембовский, решительный и красноречивый, и младший Воловский, Ян. Они дают показания на идише, но на сей раз Моливда выступает лишь в роли помощника переводчика. Сидит за столом, перед ним перо и бумага. Переводит некий Бельский, вполне прилично. Моливде удалось подсказать им, чтобы говорили обтекаемо, вежливо и благожелательно.

Но они все углубляются в детали. Когда начинаются рассказы о чудесах Якова, которые он якобы творил повсюду, Моливда умолкает, кусает губы и опускает глаза на чистый лист бумаги, вид которого его успокаивает. Зачем они это делают?

Моливда чувствует, как меняется отношение суда, поначалу доброжелательное, как напрягаются тела инквизиторов, и небольшая беседа превращается в настоящий суд; тембр голосов становится ниже, а вопросы – подробнее и подозрительнее; допрашиваемые нервно перешептываются, а секретарь просматривает календарь; похоже, думает Моливда в панике, будет назначено новое заседание и дело не закончится так просто, как они рассчитывали.

И невольно отодвигается от них вместе со своим стулом – чуть подальше, к печке. И садится будто бы боком.

Шломо, он же Франтишек Воловский, купец и, возможно, немного смутьян, умеющий управляться как с людьми, так и с деньгами, теперь стоит перед судьями, как мальчик, нижняя губа дрожит, он вот-вот заплачет. Ерухим, напротив, изображает уверенного в себе, прямодушного простачка, хотя он не такой, и Моливде это отлично известно. Рассказывает, как они обычно молятся, и суд просит спеть ту таинственную песню, содержание которой они не хотят или не могут объяснить. Вся компания робко переглядывается, перешептывается и выглядит так, будто они темнят и что-то скрывают. Вмешивается Матушевский, бледный, как будто ему уже вынесли смертный приговор. Он выступает в роли дирижера, поднимает руку, и, еще немного пошептавшись, все хором запевают «Игадель» перед консисториальным судом в Варшаве, словно школьники, сопливые мальчишки. И даже забываются во время пения, теряют представление о том, где находятся. Моливда опускает глаза.

Он столько раз слушал эту песню и иногда присоединялся к поющим, это правда, но теперь, в отапливаемом помещении епископского суда, где непонятно, чем больше пахнет – сыростью или щелочью, которой чистят печи, где мороз на оконных стеклах нарисовал за ночь филигранные гирлянды ледяных листьев и веточек, слова гимна «Игадель» звучат абсурдно, одно с другим не стыкуется. Моливда получил должность в Ловиче, в высочайшей церковной инстанции, при примасе Речи Посполитой, ему повезло, он вернулся на родину, к своим, все прегрешения прощены, он снова принят в ряды людей достойных, почему его должны волновать слова этой песни, разве он когда-нибудь по-настоящему понимал их?

Когда они идут к выходу, мимо проводят Якова. Все отступают к стене и бледнеют. Яков в парадной одежде, в своей феске, в пальто с воротником. Такое ощущение, будто ведут короля. Однако лицо его странно напряжено. Он смотрит на Воловского, который начинает плакать, и говорит на древнееврейском:

– Плюйте на этот огонь.

Океан вопросов, который потопит даже самый крепкий корабль

Моливда будет переводить. Ему удалось проникнуть сюда благодаря покровительству епископа Залуского. Теперь он смотрит на ленту, которой отделаны пóлы его нового контуша. Он надел новый, но теперь видит, что выглядит слишком богато, слишком элегантно. Зря.

Комиссия уже ждет: трое священнослужителей и двое светских, секретари. У дверей со стороны коридора стоит вооруженная стража. Как торжественно, думает Моливда. Можно подумать, допрашивают какого-то великого узурпатора. Кроме коадъютора, который играет здесь главную роль, присутствуют ксендз Шембек, каноник гнезненский, некий Прухницкий, писарь консистории, и ксендз Сливицкий, иезуит, инквизитор. Они перешептываются, но Моливда не слышит, чтó они говорят.

Наконец дверь открывается, и стражники вводят Якова. Моливде достаточно одного взгляда, чтобы его бросило в жар: Яков кажется каким-то другим, словно бы опухшим, лицо усталое и отекшее. Может, били? Сердце у Моливды вдруг начинает сильно биться, словно он бежит, горло пересыхает, руки дрожат. Яков на него не смотрит. Все подготовленные мысли и все фразы, которыми он собирался прикрыть глупости Якова, выветриваются из головы. Моливда незаметно вытирает потные руки о пóлы контуша, под мышками уже чувствуется влага. Ну да, конечно же, они его били. Яков смотрит на всех исподлобья, мрачно. Наконец их взгляды встречаются, и Моливда делает огромное усилие, чтобы медленно прикрыть веки, дать ему знак, что все будет хорошо, не стоит волноваться.

После официального вступительного слова и оглашения целей допроса звучит первый вопрос, и Моливда переводит его на турецкий язык. Он делает это буквально, ничего не добавляя и не опуская. Якова спрашивают, где он родился, где вырос и где жил на протяжении своей жизни. Их интересуют жена и количество детей, а также материальное имущество и собственность.

Яков отказывается сесть; отвечает стоя. Его голос, глубокий, хоть и тихий, а также напевность турецкой речи производят на следователей впечатление. «Какое этот человек имеет к ним отношение?» – думает Моливда. Он переводит ответ Якова, одну фразу за другой. Яков говорит, что родился в Королёвке на Подолье, потом жил в Черновцах, где его отец был раввином. Они много переезжали с места на место: Бухарест и другие валашские города. Есть жена и дети.

– По какому признаку вы узнавали тех, кто хочет присоединиться к христианской вере?

Яков смотрит на потолок, потом вздыхает. Молчит. Просит Моливду повторить вопрос, но и теперь не отвечает. В конце концов говорит, глядя на Моливду и словно бы обращаясь к нему. Тот старается держать себя в руках, чтобы лицо не дергалось.

– Признак, по которому я узнаю правоверных, заключается в том, что я вижу свет