Он выходит на морозный варшавский воздух, холодный, хищный ветер задувает под контуш, поэтому Моливда закутывается поплотнее и направляется к улице Длугой, но тут же понимает, что боится идти к Воловским, поэтому разворачивается и медленно бредет к заставе у костела Трех Крестов. Именно там на него накатывает мрачная, липкая волна угрызений совести, поэтому не остается ничего другого, кроме как зайти в маленькую еврейскую корчму и напиться, козыряя перед хозяином своим знанием древнееврейского.

Утром Моливде приносят письмо из канцелярии примаса: он должен явиться в полдень. Моливда выливает на голову ведро холодной воды, полощет рот водой с уксусом. Он стоит лицом к окну и пытается молиться, но так взволнован, что не может отыскать в себе то место, из которого обычно удавалось взмыть вверх, словно подброшенный к небу камешек. Теперь Моливда явственно ощущает над головой потолок. Он знает, чтó ему предстоит, и гадает, удастся ли оттуда выйти. Оглядывает свой маленький багаж.

Во дворце примаса Моливду принимает какой-то обычный ксендз, он даже не представляется, молча ведет в маленькую комнату, где только стол и два стула, а на стене висит огромный крест с худым распятым Христом. Ксендз садится перед ним, складывает на груди руки и мягко, ни к кому не обращаясь, говорит, что прошлое пана Антония Коссаковского по прозвищу Моливда Католической церкви хорошо известно, особенно то еретическое время, которое он провел в колонии раскольников в Валахии. Деятельность филипповцев им также известна и наполняет праведных католиков невыразимым отвращением. Речь Посполитая – неподходящее место для подобных дегенератов, и все отступники от истинной веры должны найти себе другое. Им также известны грехи пана Коссаковского времен его юности; у Церкви память вечная, она ничего никогда не забывает. Ксендз все говорит и говорит, словно демонстрируя свою поразительную информированность, потом открывает ящик и достает оттуда несколько листов бумаги и бутылку чернил. На минуту выходит, чтобы принести перо, и кончиком пальца проверяет, достаточно ли оно острое. Коротко упоминает Лович. Моливда так подавлен, что перестает его понимать. У него в голове еще вертятся слова ксендза: магия, метемпсихоз, инцест, противоестественные практики… и он чувствует себя так, словно его придавило тяжким грузом.

Потом ксендз велит Моливде писать. Говорит, что время у него не ограничено. Все, что он знает о Якове Франке и чего не могут знать другие. И Моливда пишет.

23

Как охотятся у Иеронима Флориана Радзивилла [173]

До самого 2 февраля, праздника Божьей Матери Громничной, в стране царит праздничное настроение. Проветриваются на морозе бальные наряды, сборчатые платья на подъюбниках, шелковые жупаны, элегантные сутаны. Даже в крестьянских чуланах развешана праздничная одежда, отороченная лентами, с красивой вышивкой. В кладовках стоят горшки с медом и смальцем, молчаливо просаливаются огурцы в огромных мрачных бочках, оживая только в чьей-нибудь чересчур нетерпеливой руке – тогда они выскальзывают из нее прямо на пол. На балках болтаются колбасы, копченая ветчина и куски свиного сала, от которых кто-то особо сообразительный каждый день тайком отрезает по ломтику. Всего месяц назад они были живыми животными, доверчивыми, кормились в уютных конюшнях и коровниках, не подозревая, что не доживут до Рождества. В мешках с орехами рыскают мыши, их сторожат ленивые и жирные в это время года кошки, но конфликты происходят редко: мыши – проворнее. Дома наполняются ароматом сушеных яблок и слив. Из открывающихся в морозную ночь дверей валит музыка, словно облака пара изо рта.

Приглашенный Радзивиллом на охоту примас Лубенский, человек по своей природе тщеславный и ребячливый, берет с собой одного из секретарей, Антония Коссаковского по прозвищу Моливда. Они сидят в одной карете с советником Млодзяновским, потому что примас всегда в работе. Моливда этого человека не уважает и не любит – насмотрелся в примасовском дворце в Ловиче. Пытается что-то записывать, но в карете, подпрыгивающей на замерзших колеях, не получается.

Они долго молчат, примас смотрит в окно на проносящуюся мимо веселую и шумную вереницу саней, однако в конце концов Моливда набирается смелости и говорит:

– Ваше высокопреосвященство, могу ли я обратиться с просьбой освободить меня…

В этот момент карета епископа переезжает деревянный мост: по ощущениям это сродни землетрясению.

– Да, я знаю, чего ты хочешь, – говорит примас Лубенский и умолкает. Спустя мгновение, которое, кажется, длится вечно, добавляет: – Боишься. Не вижу ничего плохого в том, чтобы ты был их переводчиком. Может, это даже к лучшему – больше узнаешь. Знаете, пан Коссаковский, о вас рассказывают странные вещи. Что вы не из одного очага картошку таскали. И что были видной фигурой в среде еретиков. Это правда?

– Издержки молодости, ваше высокопреосвященство. Голова у меня была горячая, но со временем я образумился. Насчет еретиков – сплетни. Я знаю много других историй, но о еретиках – нет.

– Тогда расскажите какую-нибудь, это скрасит наше путешествие, – говорит примас и откидывается на обитую тканью спинку сиденья.

Моливда на мгновение задумывается: пришло время поведать историю своей жизни, избавиться от бремени, которое он долго носил в себе, и в этот морозный день перевернуть страницу. Он понимает, что на это место его устроила при помощи каких-то своих связей Коссаковская, которая Лубенского не любит, считая личностью недостойной и вредящей польским интересам. Возможно, хочет иметь своего человека во вражеском стане. Взамен она пообещала препятствовать распространению слухов, которые ореолом окружают Моливду.

Нет, Коссаковский никогда не расскажет этим двоим о том, что на самом деле привело его туда, где он сейчас находится. Вместо этого он живописует, как вместе со случайными спутниками попал в шторм и как пришлось привязывать себя к мачтам, чтобы не смыло за борт… Как волны выбросили его на берег, где он был найден прекрасной принцессой, дочерью короля острова, как его держали в пещере и пищу подавали в корзине на длинном шесте, потому что боялись его рыжей бороды… Примас явно никогда не видел ни моря, ни песчаных берегов, ни принцесс – пещер, скорее всего, тоже, – поэтому его воображение не поспевает за этой историей, ему становится скучно, и Лубенский начинает дремать. Моливда успокаивается. Но, как выясняется, рано.

Вечером, во время стоянки, поужинав, примас велит рассказать о филипповцах и богомилах. Деваться Моливде некуда, и он повинуется – неохотно и не вдаваясь в подробности.

– Сколько еще остается непознанным нами. То же, во что мы верим, можно познать лишь благодаря ереси, – подводит итог рассказу Моливды примас,