последовала за своим предводителем в Варшаву, было бы желательно присмотреть за ними, дабы они, имея смутные представления о христианстве, не совершили в своей дерзости и непомерных амбициях чего-нибудь недостойного по отношению к Нашей Матери Церкви.

Ксендз Пикульский заканчивает и берется за следующее письмо, но спустя мгновение откладывает его в сторону и дописывает:

Однако было бы свидетельством недостаточно крепкой веры полагать, будто святая Католическая церковь может пострадать от этой горстки мошенников…

Васильковый жупан и красный контуш

Моливда заказал у польского портного – так теперь называют тех, кто шьет польское платье, а не модное французское или немецкое, – шелковый жупан и толстый зимний контуш с подкладкой из мягкого меха. Еще нужно заказать слуцкий пояс[171], хотя они стоят целое состояние. Моливда уже присмотрел себе несколько штук на выбор. В Варшаве они стоят втрое дороже, чем в Стамбуле. Не будь голова занята другими делами, можно было бы ими торговать.

Моливда смотрит на себя в зеркало: толстый контуш делает его живот еще больше. Но это хорошо – он похож на шляхтича. Теперь Моливда размышляет, чтó в нем настолько пришлось по душе примасу Лубенскому, что тот так его возвысил – ведь не из-за живота же, не из-за внешности. Половины волос нет, а то, что осталось, имеет цвет костры. В последние годы лицо пополнело, а глаза еще больше выцвели. Борода и усы разрослись во все стороны и напоминают пучки старой соломы. Не пристало секретарю примаса иметь под носом такое безобразие. Вне всяких сомнений, примаса пленил ораторский талант Моливды, который тот проявил во время диспута во Львове, и его благородство по отношению к неофитам. И конечно же, владение языками. Не последнее значение имела и рекомендация Солтыка – уж наверняка не кузины Коссаковской, которую Лубенский не жалует.

В тот же день приходят два срочных письма, на одну и ту же тему. Оба заставляют Моливду привести себя в боевую готовность: в одном его вызывает комиссия Католической церкви «для срочного допроса контрталмудистов», а второе от Крысы. Крыса пишет по-турецки, что Яков пропал, как в воду канул. Уехал один, в карете, и не вернулся. Карету нашли возле дома, но пустую. Никто ничего не видел.

Моливда просит примаса отправить его в Варшаву. Примасовских дел накопилось немало, а теперь еще и комиссия. Когда красивая английская карета трогается, Моливда делает большой глоток наливки, которой взял с собой целую бутылку – для согрева, для желудка, для просветления мыслей и как снадобье от тревоги, потому что чувствует: близится что-то дурное, что и его сгубить может, а ведь Моливда едва сумел ухватиться за соломинку, она не слишком надежна, но держит на плаву. Поспешно, не зная сна и отдыха, он добирается до Варшавы, голова болит, и приходится щуриться – так режет глаза варшавское солнце. Ударил сильный мороз, но снега мало, поэтому грязь моментально замерзла и лишь слегка припорошена инеем, а лужи покрыты корочкой льда, на котором легко поскользнуться. В полуобморочном состоянии Моливда встречается с Воловским, который сообщает, что Яков – в тюрьме, в монастыре бернардинцев.

– Как это «в тюрьме»? – спрашивает Моливда недоверчиво. – Что вы о нем наболтали?

Воловский беспомощно пожимает плечами, потом глаза его наполняются слезами. Моливду постепенно охватывает ужас.

– Все кончено, – говорит он. Молча обходит Воловского, который стоит один на грязной улице, и шагает вперед по замерзшим лужам. Едва не падает. Воловский, словно очнувшись, бежит за ним и зовет к себе.

Зимние сумерки опускаются быстро, делается неуютно. Моливда понимает, что прежде всего нужно идти к епископу Залускому – говорят, он сейчас в Варшаве – и у него искать поддержки, а не бежать к евреям-неофитам. Надо отыскать Солтыка, но сейчас уже слишком поздно, и Моливда – небритый и уставший от путешествия – жадно смотрит на открытые двери дома Воловских, откуда веет теплом и запахом щелочи. Он позволяет Франтишеку взять себя под руку и ввести внутрь.

27 января 1760 года.

Что происходило в Варшаве, когда Яков исчез

В Новом городе[172], где Шломо, он же Франтишек Воловский, вместе с братьями недавно открыли небольшую табачную лавку, многолюдно. Над лавкой – небольшая квартира, в которой живут хозяева. Хорошо, что землю прихватило морозом, по крайней мере можно пройти по разъезженным, грязным и полным луж улицам.

Моливда входит в сени, а потом в парадную комнату, садится на новенький стул и рассматривает стоящие на видном месте мерно тикающие часы. Через мгновение дверь открывается, и на пороге появляется Марианна Воловская – маленькая Хайка, а за ней дети, трое младших, которые еще не учатся. Она вытирает руки о фартук, надетый на темное платье: видимо, занималась домашними делами. Хозяйка выглядит уставшей и расстроенной. Откуда-то из глубины дома доносятся звуки фортепиано. Когда Моливда поднимается, чтобы поздороваться, Марианна хватает его за руки, сажает обратно. Моливде неловко, что он забыл о детях – мог бы хоть пакетик засахаренной вишни купить.

– Сначала он просто исчез, – говорит Марианна. – Мы подумали, что, может, остался у кого-нибудь погостить, так что первые несколько дней не волновались. Потом Шломо с Яковским пошли к нему, и оказалось, что Казимеж, которого Яков нанял лакеем, в отчаянии: Якова, мол, похитили. Кто-то только заезжал за теплыми вещами. «Кто?» – спрашивали мы. «Несколько человек, с оружием», – отвечал Казимеж. Так что Шломо, едва приехав из Львова, оделся поэлегантнее и принялся ходить по городу и расспрашивать, но ничего не удалось разузнать. Тогда нас охватил страх, потому что с тех пор, как Шломо вернулся, все идет наперекосяк.

Марианна берет на колени мальчика и ищет в рукаве носовой платок, чтобы вытереть себе глаза, а ребенку – заодно – нос. Франтишек пошел к живущим по соседству Ерухиму Дембовскому и прочим.

– Как тебя зовут? – рассеянно спрашивает мальчика Моливда.

– Франек, – говорит ребенок.

– Как папу?

– Как папу.

– Все началось с того допроса во Львове. Хорошо, что вы приехали, голубчик, потому что на ломаном польском с ними лучше не разговаривать, – продолжает Марианна.

– Да вы хорошо говорите… Марианна.

– Может, было бы лучше, если бы они допросили нас, женщин, – горько улыбается она. – Хая бы с ними справилась. Они с Хиршем, с Рудницким, – поправляется Марианна, – купили дом на Лешно, весной переедут.

– Хая здорова?

Марианна взглядывает на него испуганно:

– Хая как всегда… Хуже всего то, что теперь они допрашивают по одному. Яковского взяли. – Она внезапно умолкает.

– Яковский – мистик и каббалист… Наговорит им всяких глупостей.

– Вот