мы успели сделать. Ты идешь следом за мной, вторым, и должен присматривать за всем этим людом, который сейчас, точно домашнюю птицу, распихали по сараям и курятникам. Будешь за хозяина.

– Но ты идешь к королю… Без меня, без моих братьев. Почему?

– Это путешествие небезопасно, я беру его на себя.

– Но именно я с отцом и братьями, пока ты был в Турции…

– Я сидел, иначе меня бы убили.

– А теперь ты ставишь себя выше, хотя в соборе тебя с нами не было! – взрывается Шломо. Это на него не похоже, обычно он держит себя в руках.

Яков делает шаг вперед и хочет обнять Шломо-Франтишека Шора-Воловского, но тот выскальзывает из его рук и выходит, хлопнув дверью, которая еще долго со скрипом раскачивается на проржавевших петлях.

Через час Яков зовет к себе Гершеле, то есть Яна. Велит принести вина и жареного мяса. Нахман Яковский, который пришел поговорить с Яковом, застает у его дверей Хану. Хана шепотом сообщает, что Господин надел тфилин и теперь они с Гершеле совершают тайный обряд, называемый вношением Торы в уборную.

– С Яном, – мягко поправляет ее Нахман.

ПОСКРЁБКИ. У РАДЗИВИЛЛА

Разве каждое живое существо не имеет своего собственного, неповторимого и уникального призвания, которое является совершенно особенным, и только это существо может его выполнить? То есть ответственно за эту единственную задачу на протяжении всей своей жизни и не должно упускать ее из виду. Я всегда так думал, но события, наступившие после нашего львовского предприятия, казались мне настолько внезапными, что на протяжении долгого периода я не умел не только записать их, но даже выстроить в своей голове. Да и сейчас, начав молиться, я лишь плачу и слезы наворачиваются на глаза, потому что, хотя время идет, моя боль ничуть не уменьшается. Реб Мордке умер. Гершеле мертв. Умерла моя дочь, только что родившаяся.

Если бы моя дочь Агнешка была человеком счастливым и воплотившимся, я бы, наверное, не так отчаивался. Если бы реб Мордке увидел счастливые годы спасения, я бы так не скорбел. Если бы Гершеле успел устать от жизни и все испытал, я бы не плакал о нем. А я стал первым человеком, которому пришлось столкнуться с чумой, потому что она коснулась меня самого, потому что коснулась долгожданного ребенка. А ведь я был избранным! Как такое могло случиться?

Перед тем как отправиться в путь, мы устроили небольшое торжество, хоть и не такое радостное, каким оно могло бы быть, поскольку из-за чумы Яков объявил пост. Наш старый реб Моше из Подгайцев, великий чудотворец и мудрец, взял в жены молодую девушку, осиротевшую во время чумы, – Терезу, прежде Эстер Майоркович. Этот был жест доброго человека, поскольку ее выжившую сестру уже забрал пан Лабенцкий, крестный реб Мордке, и теперь они обе носят одну фамилию – Лабенцкие. На тот единственный вечер пост отменили, но все равно трапеза была скромной: немного вина, хлеба и жирного бульона. Невеста все время плакала.

На свадьбе Яков объявил, что едет в Варшаву к королю, а потом благословил жениха и невесту, и все видели: он – выше всех и берет на себя всю нашу растерянность, наши боль и гнев. Я быстро заметил, что есть недовольные. Особенно братья Воловские, сидевшие рядом с Валентием Крысинским, сыном Нуссена, смотрели исподлобья, поскольку им предстояло остаться во Львове, и я почувствовал, что за свадебным столом одни напирают на других, происходит какая-то незримая борьба, словно бы над головами гостей, над головами истощенной невесты, едва избежавшей смерти, и престарелого жениха шла драка за власть над душами. Больше же всего в этом было страха, а от страха – известное дело – люди кидаются друг на друга, желая свалить на кого-нибудь все совершающееся зло.

Через несколько дней мы уже были в пути, и верно написано в мидраше «Шохар-Тов», параграф 31, будто четыре вещи ослабляют человека: голод, путешествия, пост и власть. Да, мы позволили себя ослабить. Хотя на сей раз голод во время путешествия нам не грозил, потому что нас принимали в господских усадьбах или плебаниях – как обращенных евреев, спокойных и добрых, почти как кающихся злодеев, а мы, не особенно раздумывая, охотно согласились играть эту роль.

Мы выдвинулись из Львова в Варшаву 2 ноября: три экипажа, и еще несколько человек ехали верхом, в том числе Моливда в качестве нашего проводника и стража. Он красноречиво представлял нас там, где мы оказывались, всякий раз не так, как нам бы хотелось. Но уже на следующий день мы так себя и чувствовали, как говорил о нас Моливда, этот Антоний Коссаковский, которого – как я теперь думаю – мне так и не удалось раскусить и о котором я никогда не знал, говорит он серьезно или шутит.

Когда мы приехали в Красныстав, где сняли на ночь целую корчму, Моливда сказал, что с Яковом хочет встретиться один польский господин и что слава Якова, великого мудреца, дошла и сюда. И что этот господин – тоже мудрец и он придет к нам сюда. Поэтому Яков, несмотря на усталость, не снял дорожное платье, а лишь набросил на плечи подбитое мехом пальто и стал греть руки у очага, потому что днем шел дождь и откуда-то с востока, от полесских болот, тянуло пронизывающим холодом. Мы легли вповалку в самой большой комнате, на матрасах, от которых пахло свежим сеном. В комнате было темно и полно дыма. Хозяин корчмы, христианин, все свое семейство согнал в одну комнатку и не разрешал детям из нее выходить, поскольку, не разглядев, принял нас не за иудеев, а за знатных гостей. Но замурзанные детишки все равно подглядывали в огромные щели, которых было множество. Однако когда наступил ранний зимний вечер, они исчезли – вероятно, сморил сон.

Лишь около полуночи вбежал Ицек Минкевицер, стоявший на страже, и сказал, что приехал какой-то экипаж. Поэтому Яков уселся на скамью, словно на трон, так, чтобы полы пальто открывали меховую подкладку.

Вошел сначала еврей в ермолке, невысокий и довольно жирный, но уверенный в себе и даже дерзкий. За его спиной на пороге стояли рослые крестьяне, вооруженные. Еврей ничего не говорил, только водил глазами по комнате, потом наконец, спустя долгое время, заметил Якова и кивнул ему.

«Кто ты?» – спросил я, не выдержав затянувшегося молчания.

«Шимон», – ответил человек. Голос у него был звучный, не подходящий к его округлой фигуре.

Он вернулся к двери и спустя мгновение привел маленького, сморщенного старого еврея, похожего на раввина. Еврей