— Могу вам сказать одно: Марек, я бы выразился, человекподозрительный, politisch verdächtig. Бог мой! Ныне в этом нет ничегоудивительного. О ком этого не говорят! Но это только предположение. Ведь выменя понимаете? Итак, я предупреждаю вас лишь о том, что, если он начнётчто-нибудь такое, его… понимаете?.. нужно сразу осадить, чтобы у меня не былокаких-либо неприятностей. Скажите ему просто-напросто, чтобы перестал болтать,и вся недолга! Это не значит, конечно, что вы тут же должны бежать ко мне.Поговорите с ним по-дружески. Такой разговор гораздо лучше, чем дурацкиедоносы. Одним словом, я ничего не желаю слышать, потому что… Понимаете? Такиевещи бросают тень на весь батальон.

Вернувшись в вагон, Ванек отвёл в сторонувольноопределяющегося Марека и сказал ему:

— Послушайте-ка, вы под подозрением? Впрочем, это неважно! Только не говорите лишнего в присутствии телеграфиста Ходоунского.

Только он это сказал, Ходоунский подошёл к старшему писарю,бросился ему в объятия и начал всхлипывать. Эти пьяные всхлипывания,по-видимому, должны были обозначать пение:

Всеми брошен, одинокий

Полон грусти безнадёжной,

Горьких слёз я лил потоки

На груди подруги нежной.

И любовью неземной

Светят мне глаза голубки.

И коралловые губки

Шепчут: «Я навек с тобой».

— Мы навек с тобой, — орал Ходоунский. — Всё,что я услышу по телефону, тут же всё вам расскажу. Начхать мне на присягу!

Балоун в углу испуганно крестился и молился вслух:

— Матерь божия, не отвергай моей мольбы! Но милостивовнемли мне! Утешь меня, милостивая! Помоги мне, несчастному! Взываю к тебе сверой живой, надеждой крепкой и любовью горячей! Взываю к тебе в юдоли печалимоей. Царица небесная! Заступись за меня, дабы милостию божией под покровомтвоим до конца живота моего пребывал!

Благословенная дева Мария и впрямь ходатайствовала за него,потому что вольноопределяющийся вытащил из своего видавшего виды походногомешка несколько коробочек сардин и каждому дал по коробочке.

Балоун отважно открыл чемоданчик поручика Лукаша и положилтуда с неба упавшие сардинки.

Однако когда все открыли коробочки и с наслаждением началиесть, Балоун поддался искушению, открыл чемоданчик и затем коробочку и жаднопроглотил сардинки.

И тут благословенная и сладчайшая дева Мария от негоотвернулась. Только он допил масло из жестянки, к вагону подлетел батальонный ординарецМатушич и заорал:

— Балоун, живо неси сардинки своему обер-лейтенанту!

— Теперь посыплются оплеухи, — сказал писарьВанек.

— С пустыми руками уж лучше не ходи, — посоветовалШвейк, — возьми, по крайней мере, пять пустых жестянок.

— В чём вы провинились, отчего это бог вас такнаказывает? — сочувственно спросил вольноопределяющийся. — В прошломвы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли вы святотатства? Уж нестащили ли вы у своего приходского священника окорок, коптившийся в печнойтрубе? Может быть, вы забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? Аможет, вы ещё мальчишкой лазили за грушами в его сад?

Балоун сокрушённо замахал руками. Лицо его выражалосовершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного человека взывал:«Когда же настанет конец моим страданиям?»

— Понимаю, — догадался вольноопределяющийся,словно услышав вопль несчастного Балоуна. — Вы, дружище, потеряли связь сгосподом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас поскорее спровадил натот свет.

Швейк добавил:

— Балоун до сих пор не может решиться препоручить своюсолдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова, поступки и своюсолдатскую смерть благости «материнского сердца всевышнего бога», как говаривалмой фельдкурат Кац, когда, бывало, перепьётся и на улице спьяну налетит насолдата.

Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия. Ужсколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу претерпеть и как-нибудьстянул его желудок.

— Это не с войны началось. Обжорство — моя стараяболезнь, — сетовал он. — Из-за этой самой болезни моя жена с детьмиходила на богомолье в Клокоты.

— Знаю, — кивнул Швейк, — это возле Табора. Уних там богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами… Как-то хотел её обокрастьцерковный сторож откуда-то из Словакии. Очень набожный был человек. Приехал онв Клокоты и решил, что дело у него пойдёт лучше, если он сначала очистится отстарых грехов. На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтраобокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и триста раз «Отченаш» прочесть — такую епитимью наложил на него пан патер, чтобы он неудрал, — как церковные сторожа отвели его в жандармский участок.

Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским отом, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и стоило ли вообщеподнимать об этом разговор, раз бриллианты были фальшивые. Под конец он доказалХодоунскому, что это была карма, то есть предопределение судьбы в неведомомдалёком прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был ещё, можетбыть, головоногим на какой-то иной планете. Равным образом уже давно, когдаэтот патер из Клокот был ещё ехидной или каким другим сумчатым, ныне ужевымершим млекопитающим, — судьба предопределила, что он нарушит тайнуисповеди, хотя с юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущениегрехов даётся даже в случае покушения на монастырское имущество.

Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудроезамечание:

— Что и говорить! Ни один человек не знает, что оннатворит через миллион лет, и ни от чего он не должен отрекаться.Обер-лейтенант Квасничка — мы тогда служили в Карлине в дополнительной командезапасных — всегда говорил во время учения: «Не думайте, жуки навозные, ленивыекоровы вы этакие, боровы мадьярск??е, что ваша военная служба закончится на этомсвете. Мы ещё и после смерти увидимся, и я вам такое чистилище уготовлю, что выочумеете, свиное отродье!»

Между тем Балоун, думая, что говорят только о нём, в полномотчаяния продолжал свою публичную исповедь:

— Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.Вернётся жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной или двухнедосчитается, — не удержался я. Ведь я хорошо знаю, что они нужны вхозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них — чувствую в животе бездну.Через час мне лучше, а курицы-то уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах имолились за меня, чтобы я — их тятенька — опять чего-нибудь не сожрал дома и ненанёс убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне попался индюк. Втот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла у меня в горле кость от егоножки, и, не будь у меня на мельнице ученика, совсем ещё маленькогопарнишки, — он эту кость вытащил, — не сидел бы я с вами сегодня иэтой мировой войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был шустрый.Маленький такой бутуз, плотный, толстенький, жирненький…