Так вот. Пришла я, Полина Алексеевна, потому что имела трусость не поговорить с вами раньше о многих очень важных вещах. Тогда, когда это имело, может быть, хоть какой-то смысл. Потому что не нашла в себе главного – возможности помочь по-настоящему. Теперь можно назвать много причин: заплесневелая питерская интеллигентность, врачебная самозащита – лечить тело и не вмешиваться в душу, ограждать себя от возможной обратной реакции. Кстати, помните – моя заведующая, я вам рассказывала, с ее истеростервозом и остеохерозом, наимилейшими издевательскими улыбочками при обходах в платных палатах. Главный девиз нашего отделения – говори людям то, что они хотят услышать. А надо было наорать на вас как следует, раз вы так и не поняли, что потратили жизнь на слепые псевдоидеи о создании своего собственного мужчины мечты, и ничего за столько лет так и не увидели – ни любви, ни настоящего счастья. А самое обидное, что именно вы могли сделать эти полшага совершенно в другом направлении, только надо было немного подтолкнуть. А я не смогла. Вот теперь, Полина Алексеевна, вам даже шестидесяти нет. Сейчас катались бы на лыжах где-нибудь в Австрии, например. Поехали бы с Валентиной в Прагу. Даже могли бы влюбиться там в благородного седого художника. Он писал бы прекрасные картины и делал бы фантастических кукол. Вы стояли бы обнявшись на Карловом мосту и целовались. Я видела влюбленные парочки на Карловом мосту в передаче про путешествия. Обязательно поедем с Катькой. Этим же летом. Вот так.

Хочу, чтобы вы меня простили.

Прошло, наверное, около получаса, а показалось, что время остановилось навсегда. В палате находились две совершенно неподвижные мумии – я и Вербицкая. Картинка на мониторе временами становилась немного ровнее, давление потихоньку поднималось почти к ста.

В какой-то момент Полина застонала. Наверное, не очень глубоко загрузили седатиками. Я поднялась и стала всматриваться в лицо. Глазные яблоки время от времени двигались, и показалось, что Полина даже пытается открыть глаза. Я метнулась в ординаторскую – Саши не было. Рядом с телефоном предусмотрительно лежала бумажка с местными номерами. Я позвонила вниз на пост. Саша оказался на отделении: кто-то из больных в обычных палатах ночью украдкой начал праздновать День Победы. Рано – не поздно, как говорится, и теперь мужик валялся чуть живой в диабетической и алкогольной интоксикации. Саша попросил проверить у Вербицкой некоторые показатели и, «если уж мадам пытается вернуться к нам по-настоящему», попробовать снять с аппарата.

– Посмотри еще полчасика, если все ништяк – отключай.

Признаться ему в отсутствии специфических реанимационных навыков было стыдно. Нас теперь только двое – он и я. Теперь за спиной не было целой банды наглых мужиков со всевозможными привычками по оживлению человечества. Что ж, не раз виденное можно попробовать проделать и самой, ведь снять с аппарата искусственного дыхания не так и сложно. Да и всемогущий Шрек все равно в двухминутной доступности. Не страшно.

Я вернулась в палату. Полина лежала с полуоткрытыми глазами. На мониторе все казалось спокойным. Выждав положенные полчаса, я выдохнула и, вспоминая мягкие воздушные движения Костиных рук, без особого труда освободила ее от трубки. Теперь самые страшные первые секунды: дышит или нет? Дышит. Дышит сама.

Я стояла около изголовья, руки дрожали. Вспомнились первые дежурства в приемнике, страх и неуверенность в себе. Я считала каждый вздох и не спускала глаз с показателей на мониторе. Но все ничего: дыхание хоть и сбивалось, но было более-менее регулярным. Я выключила одну из капельниц с седативным препаратом.

После минут двадцати пристального всматривания доктор Сорокина наконец успокоилась и взяла себя в руки.

Я не какой-то там зеленый птенец. Будем считать, что я провела последний год в очередном декрете, как все нормальные женщины. Просто вышла из отпуска на работу.

По полу здорово тянуло. Я подошла к новым пластиковым окнам. Одно закрывалось неплотно. Надо сказать слесарям, чтобы починили, пока народу нет. Туманный пейзаж: канал Грибоедова, одинокие прохожие в утренней серой промозглости, небо, низкое и готовое разрешиться мелкой моросящей гадостью.

От окна тянуло весьма ощутимо. Я вернулась к кровати Вербицкой, опять залезла на стул с ногами и стала наблюдать за ее еще не совсем ровным дыханием. Периодически Полина даже открывала глаза и, казалось, пыталась сосредоточиться на реальности вокруг, но не получалось, и она снова впадала в забытье.

В какой-то момент меня стало клонить в сон, и я взяла первую попавшуюся инструкцию по эксплуатации из коробок с аппаратурой. Я полистала инструкцию, и мне стало понятно, что придется по ходу пьесы получать еще одну специальность и учиться обращаться со всеми этими новомодными реанимационными приблудами. То, что было связано с эндокринологией, оказалось более-менее знакомо. Во время чтения меня охватил небывалый энтузиазм, и тут я ужаснулась: уже почти год не держала в руках ни одной хорошей медицинской книги. Однозначно: мне повезло совершенно незаслуженно.

Вдруг послышался неразборчивый шепот, я встрепенулась и наклонилась к изголовью койки. Полина лежала с уверенно открытыми глазами и смотрела прямо на меня. Пересохшие губы едва шевелились. Я наклонилась еще ниже, чувствуя ее дыхание с тяжелым запахом ацетона.

– Вода…

Я сбегала к нам в комнату за стаканом воды. Слава богу, в запасе обнаружились трубочки для питья. Весьма предусмотрительно. Пришлось долго повозиться, прежде чем я нашла рычаг для подъема изголовья кровати. В конце концов Полина смогла самостоятельно сделать несколько глотков, что, очевидно, стоило ей больших усилий: дыхание снова сбилось. Она закрыла глаза. Полежала несколько минут неподвижно, преодолевая каждый вздох, как спринтер стометровку, собралась с силами, открыла глаза и смогла сосредоточить взгляд. Я взяла ее за руку. Даже почувствовала, как она пытается ответить мне на пожатие.

– Полина Алексеевна, узнаете меня? Я Лена Сорокина.

Сначала она утвердительно зажмурила глаза, а потом прошептала:

– Вы давно тут?

– Часа два.

– Спасибо. Со мной плохо?

– Еще минут двадцать назад было гораздо хуже.

Глаза снова закрылись сами собой, слова были едва различимы.

– Не хочу. Лучше не будет.

– Полина Алексеевна, умереть никогда не поздно. Можно отложить на завтра или даже на послезавтра. Или на год.

Она снова открыла глаза и попыталась приподнять голову. Взгляд стал мрачным и даже как будто агрессивным.

– Я тут давно. Пора.

– Полина Алексеевна, я не знаю теперь уже, хорошо это или плохо, но в настоящий момент вы пациент, хоть конкретно сегодня – не мой. А медицина, кроме как борьбы за жизнь, ничего другого предложить вам не сможет.

Лицо ее еще больше оживилось, в голосе появилась четкость и сухой жесткий звук. Она буравила меня взглядом, как будто и не находилась без сознания почти двое суток.