О если б он знал, если б он знал! Если б могвидеть кинжал в своей руке и жестокие раны, от которых истекало кровьюпреданное сердце Крошки Доррит!

— И я решил выбросить это из головы и никогдане вспоминать больше. Сам не знаю, зачем я рассказываю обо всем этом КрошкеДоррит. Зачем указываю вам, дитя мое, на расстояние, которое нас разделяет,напоминаю, что, когда вы впервые взглянули на этот мир, я уже прожил в немстолько лет, сколько вам сейчас.

— Потому, должно быть, что вы верите мне.Потому, что вы знаете, что все, что касается вас, касается и меня, что в своейбезграничной благодарности вам я радуюсь вашим радостям и печалюсь вашимипечалями.

Он слышал, как звенит ее голос, видел еесосредоточенное лицо, ее ясный, правдивый взгляд, ее волнующуюся грудь, которуюона с восторгом подставила бы под смертельный удар, предназначенный ему,крикнув только: «Люблю!» — и даже тень истины не забрезжила перед ним. Он виделтолько самоотверженное маленькое существо в стоптанных башмаках, в плохонькомплатье, — дитя тюрьмы, не знавшее иного дома, с хрупким телом ребенка, с душойгероини; и за ярким подвигом ее повседневной жизни ничего другого не замечал.

— И поэтому тоже, Крошка Доррит, вы правы; ноне только поэтому. Чем дальше я от вас по возрасту, по опыту, по душевномускладу, тем лучше я гожусь вам в друзья и советчики. Вам легче доверять мне, ивы не должны меня стесняться, как могли бы стесняться кого-нибудь другого. Атеперь признавайтесь — почему вы от меня прятались последнее время?

— Мне лучше быть здесь. Мое место здесь, где ямогу приносить пользу. Мне лучше всего быть здесь, — сказала Крошка Дорритсовсем тихо.

— Это вы мне уже говорили однажды — помните,на мосту. Я потом много думал над вашими словами. Скажите, может быть, у васесть тайна, которую вы хотели бы мне поверить, нуждаясь в совете и поддержке?

— Тайна? Нет, у меня нет никаких тайн, —сказала Крошка Доррит почти с испугом.

Они говорили вполголоса — не потому, чтоопасались, как бы Мэгги не услышала их разговора, а просто потому, что самразговор настраивал на такой лад. Но Мэгги вдруг снова уставилась на них — и наэтот раз нарушила молчание:

— Маменька, а маменька!

— Что тебе, Мэгги?

— Если у вас нет тайны, чтобы ему рассказать,так вы расскажите про принцессу. У той ведь была тайна.

— У принцессы была тайна? — спросил удивленныйКленнэм. — А что это за принцесса, Мэгги?

— Господи, и не грех вам дразнить беднуюдевочку, которой всего десять лет, — сказала Мэгги. — Ну кто вам говорил, что упринцессы была тайна? Уж только не я.

— Простите! Мне показалось, вы так сказали.

— Нет, не сказала. Зачем же я стану говорить,когда вовсе она сама хотела ее узнать. Это у маленькой женщины была тайна. Утой, что всегда сидела за прялкой. Вот она ей и говорит: «Зачем вы этопрячете?» А та говорит: «Нет, я не прячу». А та говорит: «Нет, прячете». Апотом они пошли вместе и открыли шкаф и нашли. А она не захотела в больницу иумерла. Вы же знаете, как было, маменька. Расскажите ему, ведь это оченьинтересная тайна. Ух, до чего интересная! — воскликнула Мэгги, обхватив, рукамиколени.

Артур оглянулся на Крошку Доррит, ожидаяобъяснения, и с удивлением заметил, что она смутилась и покраснела. Но онасказала, что это просто сказка, придуманная ею как-то для Мэгги, а кому-нибудьдругому совестно даже рассказывать такие глупости, да она и не помнит еехорошенько; и Артур не пытался настаивать. Оставив этот предмет, он вернулся кпредмету, не в пример более для него важному, и прежде всего горячо просилКрошку Доррит не избегать встреч с ним и твердо помнить, что на свете нетчеловека, которому ее благополучие было бы так же дорого, как ему, и которыйтак же стремился бы его обеспечить. Она отвечала с жаром, что знает это и ни наминуту об этом не забывает, — и тогда Артур перешел ко второму, болееделикатному вопросу, касающемуся подозрения, которое у него зародилось.

— Еще одно, Крошка Доррит, — сказал он, сновавзяв ее за руку и еще понизив голос, так что даже до Мэгги, несмотря на теснотукомнаты, не долетали его слова. — Я давно уже хотел поговорить с вами об этом,но случая не представлялось. Вы не должны стесняться того, кто по возрасту могбыть вашим отцом или дядей. Смотрите на меня как на старика. Я знаю, что всяваша любовь и преданность сосредоточены в этой маленькой комнатке и никакойсоблазн не заставит вас изменить своему долгу.

Если бы не моя уверенность в этом, я давнопросил бы у вас и у вашего отца позволения устроить вас как-нибудь иначе илучше. Но ведь может прийти время — не хочу сказать, что оно уже пришло, хотя иэто возможно, — когда у вас появится другое чувство, не исключающее тойпривязанности, что вас удерживает здесь.

Бледная, без кровинки в лице, она молчапокачала головой.

— Это вполне возможно, милая Крошка Доррит.

— Нет — нет — нет. — Она повторяла это слово срасстановкой, всякий раз медленно качая головой, и ему надолго запомнилосьтихое отчаяние, которым был полон ее взгляд. Ему суждено было снова припомнитьэтот взгляд много времени спустя в тех же тюремных стенах — в той же самойкомнате.

— Но если когда-нибудь так случится, скажитемне об этом, милое мое дитя. Доверьте мне ваше чувство, укажите того, кто сумелего пробудить, и я от всего сердца, со всем искренним пылом дружбы и уважения квам постараюсь помочь вам устроить свою жизнь.

— Благодарю вас, благодарю! Но только этогоникогда не будет. Никогда! никогда! — Она смотрела на него, прижав к грудиогрубевшие от работы руки, и в голосе ее звучала та же безропотная покорностьсвоей доле.

— Я от вас не требую никаких признаний. Ятолько прошу, чтобы вы не сомневались во мне.

— Как я могу сомневаться, зная вашу доброту?

— Стало быть, я вправе рассчитывать на вашедоверие? Если у вас вдруг явятся какие-нибудь тревоги или огорчения, вы небудете скрывать их от меня?

— Постараюсь.

— И вы ничего такого не скрываете сейчас? Онапокачала головой, но ее лицо побледнело еще больше.

— Итак, когда я сегодня лягу спать и мысли моивернутся к этим мрачным стенам — как они возвращаются каждый вечер, даже если яперед тем не видел вас, — я могу быть покоен, что, кроме забот, связанных сэтой комнатой и с теми, кто в ней находится, мою Крошку Доррит не гнететникакая печаль?

Она как будто ухватилась за его слова (это емутоже суждено было припомнить позднее) и сказала приободрившись: