не разрешит. Это я оговорилась от неожиданности. Если я… скажем так, изменю образ жизни, папа будет ужасно разочарован. Решит, что я легкомысленная, неблагодарная… и будет прав. Понимаете, он потратил на меня массу времени — читал разные умные книги, рассказывал, словом, усиленно образовывал. Вряд ли я закончила бы школу с золотой медалью и поступила в университет, если бы не папа. Он занимался со мной и математикой, и историей, и литературой, и философией. Чтобы взять мне репетитора по английскому, продал свою коллекцию старинных монет. Папа считает, что у меня уникальные способности к науке… И вообще, мы с ним друзья, единомышленники. Наверное, я чересчур зависима от его мнения, но для меня всегда было очень важно, что папа подумает обо мне…

Мысли радостно-неразумные исподволь теснили разумные, и в результате получился какой-то сумбурный детский лепет, однако Колючкин воспринял его на удивление серьезно. Задумался и вздохнул так тяжело, как не вздыхал, кажется, никогда.

— Счастливый у тебя отец! Позавидуешь!.. А я, вот, своим детям не нужен. Вернее, очень нужен, но не так… Знаешь, я неделю не спал, все думал: как я Максимке скажу, что подал на развод? Мямлил-мямлил, а мой пацан мне и говорит: чего ты, пап, так переживаешь? Все нормально. Главное — ты нам денежек побольше приноси. И убежал играть с ребятами… — Усмешка у него вышла горькая. Еще бы! Ведь он обожал этого ничтожного мальчишку. Видимо, такого же ничтожного, как Анжелка… Но, может быть, и нет.

— Не огорчайтесь, ваш Максим еще маленький, а дети — существа гордые, они прячут свои чувства, когда им кажется, что родители их разлюбили.

— Думаешь?.. А я не уверен. В принципе, я ведь сам виноват, что и ему, и Анжеле по большому счету чужой. Сначала молодой был, дурень дурнем. Вернулся из армии — Анжеле полтора года. Не знаю, может, есть такие пацаны, кому в двадцать лет охота с коляской прогуливаться, но это точно не про меня. Мне бы на барабане в клубе постучать, c дружками побалагурить, покрасоваться перед девчатами. Мир посмотреть… Но это так, мечты. У моей супруги особо не расслабишься. Вроде два года в армии прохлаждался, теперь давай крутись. Вот, я крутился. Работал в две смены, и дома, как электровеник. И воду носил, и кашу варил. Одна радость — во время отпуска — ту-ту! — проводником на дальнем, от Урала до Амура. За деньгами и за запахом тайги. Под руководством тестя-бригадира… Так что, ни книжки я Анжеле не читал, ни сказки не рассказывал. А когда Максим родился, я уже в бизнес вдарился. Опять не до сказок. Пахал от зари до зари. Думал, денег заработаю, дом построю и… — Не договорив, он задумался, все так же глядя в сторону и не замечая, что прямо перед ним, на стене, черная ночь, свет фонарей и оконный переплет нарисовали иллюстрацию к его воспоминаниям — мрачную решетку.

Решетка решеткой, однако ностальгическая задумчивость явно свидетельствовала в пользу его прошлой жизни. Похоже, прошлое еще крепко держало Колючкина, не отпускало. И, между прочим, могло запросто материализоваться в Анжелку, которая на правах законного родства однажды позвонит в дверь и быстренько превратит необыкновенное в самое что ни на есть обыденное…

— О чем задумалась, Татьяна Станиславна?

— Я?.. По-моему, это ваши мысли где-то далеко-далеко… Так вы построили дом?

— Дом?.. Какой дом?.. А-а-а… извини, отвлекся… — Энергично притянув к себе, он с жарким шепотом: «Я не далеко, я близко!» чмокнул в щеку, и его голос приобрел сугубо деловую интонацию. Оказывается, он всего лишь забыл отзвонить Вениамину, прорабу тех самых работничников, которые прооколачивались здесь полгода и смотались, оставив кучу недоделок, и прикидывал, как бы теперь отловить этого проходимца Веньку. Завтра понедельник, его днем с огнем не сыщешь… А дом он построил. Двухэтажный (Анжелка, помнится, хвасталась тремя этажами), шесть комнат (стало быть, крошка приврала ровно вдвое), гараж, сауна… Попарился разок и — фью! — в гостиницу…

— В гостиницу? В каком смысле?

— В самом прямом. Счастливо оставаться, по газам — и прямиком в гостиницу. Надоело все, сил нет… Как бы тебе объяснить? К тому времени я уж полшарика облетал, в Америке на стажировке почти год пробыл. Короче, другой я стал, а никто этого вроде и не замечает. Я имею в виду дома. Хоть тресни! И, сколько ни заработаю, разговор один: а чего так мало-то? Вовка Пантелеев и тот, небось, больше зарабатывает… Вовка — это дружок мой бывший, малость придурковатый… Теперь-то мне все эти сказки о рыбаке и рыбке, в принципе, по барабану, а на первых порах, пока в себе был еще не больно уверен, бесился жутко. Но молча. Ведь качать права — себе дороже. А так обидно было, ты не представляешь как!

— Почему не представляю? Очень даже представляю. Только у меня все наоборот: дома я самая замечательная, и, вероятно, именно поэтому, когда посторонние люди недооценивают меня, тоже начинаю беситься. Как, например, бесилась в начале нашего знакомства.

Все! Прошлое для Колючкина больше не существовало: его лицо расплылось в улыбке.

— Не горюй, уговорим мы твоего отца, нет проблем!.. Ну, а в крайнем случае заплачу за тебя калым… Ха-ха-ха!

Громкий смех — в пустой квартире поздней ночью — кажется, перебудил весь переулок: в доме напротив вспыхнули два окна. Ерунда, конечно, совпадение, однако достаточно смешное, чтобы одновременно в испуге округлить глаза и, спрятавшись в объятьях друг у друга, похохохать вполголоса…

— Что, Татьяна Станиславна, смешинка в рот попала?.. Поделись.

— У моей бабушки, среди прочих, была замечательная история про калым. Когда она жила в эвакуации во время войны, к ней посватался какой-то узбек. Бабушка ему отказала, и тогда он пришел к директору театра и предложил за нее мешок урюка. Если бабушка сердилась, она обычно говорила: вот вы, дураки, меня не цените, а за меня, между прочим, давали мешок урюка! По тем временам это было целое состояние!

— Ничего бабушка, с юмором. Это — которая? Та, красивая, на фотографии?

— Нет, другая. Вера Константиновна. В молодости она была актрисой. Говорят, необыкновенно талантливой, но из-за маленького роста и хрупкого сложения бабушке пришлось играть исключительно мальчиков и девочек, зайчиков и белочек. За двадцать пять лет ей это так осточертело, что она ушла в помощники режиссера, а еще лет через пятнадцать — в бабушки. Но, сколько я себя помню, мы всегда играли с ней в театр. Она мечтала, что когда-нибудь я получу те роли, которые не достались ей… Увы, я не оправдала ее