С остервенением вздохнув, Жека собралась высказаться по поводу тупости своей команды, но пробормотала лишь «ограниченная ты личность», язвительно сощуренные глаза критикессы стали как чайные чашки, а голос — утробным, как в ее анекдотах про Брежнева:

— Ма-ма да-ра-гая…

— Женечка, что, что?

— Теть Жень, скажите нам! Не томите!

— Ребята, вызывайте скорую, я щас сдохну! «Три пирожницы», а сокращенно — «Трипир»! Представляете, вваливаются в электричку три бабы в колпаках «ООО Трипир»!

Самое уморительное — громче всех расхохоталась Инуся. Переглянувшись, остальные члены общества с ограниченной ответственностью, что называется, поползли под на стол.

— Ха-ха-ха!.. Учти, Инка, колпаки за тобой! И, как говорится, вперед с песней!

— Ой, девочки, не могу! Жек, а какую песню будем петь?

— Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза… — Истошно-жалобное пение опять перешло в гомерический хохот… — Эту нельзя! Не ровен час, какой-нибудь мужик из сострадания к больным девушкам возьмет и дернет за стоп-кран!

— Теть Жень, мам! Предлагаю «Марш юных пионеров»: Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих! В колпаках, с лотком и чайником, думаю, будет самое оно! Помнишь, Инусь, как мы с Бабверой маршировали?

— Ой, помню!

— Подождите ржать! — Сердито ткнув в бок похрюкивающую Инусю, Жека оттопырила ухо и насторожилась. — Кажись, какая-то зараза в дверь звонит? Тамарка, небось, приперлась деньги на бутылку просить. Танюх, пойди глянь! Скажи ей, паразитке, Женьки дома нет, и ничего ей не давай, пьянице проклятой! Мол, не обессудьте, дорогая соседка, денег нет, потому как сами все пропили. Дверь к нам прикрой, не то запеленгует!

Звонок тем временем повторился, и был он отнюдь не Тамаркиным, длинно-нахальным, а коротким. Одновременно и решительным, и нерешительным.

Смех и голоса исчезли, уплыли потолок и стены, ноги стали ватными…

Ласковое прикосновение рук, губ, сладкий аромат роз вернули сначала в прошлое и лишь потом в настоящее.

— Татьяна Станиславна, что с тобой? Давай-ка успокойся.

— Не могу! Я так ждала вас… так ждала… чуть с ума не сошла!

— Точно? А я думал, ты меня опять выгонишь… — В счастливом голосе уже появились знакомые шутливые нотки. — Не плачь, а то я сам сейчас заплачу. Ты же знаешь, какой я плаксивый.

Слезы снова закапали в букет: ведь вполне могло случиться так, что он никогда бы не сказал «ты же знаешь, какой я». Потому что просто не приехал бы, и все. Но он приехал! Такой трогательно-торжественный — впервые при галстуке, нарядном галстуке в полоску, и с огромным, сказочным букетом.

— Ведь этих роз не бывает в Москве, где вы нашли их?

— Ну, это дело техники! — Колючкин лукаво подмигнул, рассмеялся и больше уже не хотелось плакать, хотелось смеяться. Всем вместе — с ним, с Инусей, с Жекой! Будет так здорово!

Однако стоило распахнуть дверь, как Колючкин замотал головой:

— Не-не-не, я не пойду, неудобно! — и, чтобы затянуть его в квартиру, потребовались немалые усилия, после чего он опять прилип к полу. — А я твоим гостям не помешаю?

— У нас сегодня все свои. Самые близкие. Подержите, пожалуйста, букет, я сейчас!

Продолжавшие хихикать, склонившись друг к другу, «пирожницы», как и следовало ожидать, выглядели далеко не лучшим образом: растрепанные, красные, ужас!

— Инусь, быстренько причешись! Теть Жень, у вас тушь расплылась под правым глазом! Даю вам две минуты. У нас гость!

Две минуты давно прошли, а Колючкин все никак не мог расстаться с зеркалом: уворачиваясь от подбадривающих поцелуев, он с самым серьезным видом поправлял узел галстука, откидывал волосы со лба, приглаживал виски. Делать нечего: пришлось развернуть его, снова всучить букет — для вящей неотразимости — и слегка подтолкнуть в спину…

— Познакомьтесь, пожалуйста, это Николай Ив… — «анович» застряло в горле: вытянувшееся мамино лицо стало белее праздничной скатерти, и, если бы ее глупая Танюша, радостно выглядывающая из-за плеча неотразимого мужчины, вовремя не прикусила язык и отрекомендовала Колючкина еще и как «Николая Ивановича», Инуся наверняка погрузилась бы в глубокое обморочное состояние.

— Это Николай! — Не выговариваемое прежде имя — о, чудо! — прозвучало на удивление мелодично, и теперь можно было не рефлексировать хотя бы по этому поводу.

— Добрый вечер. Поздравляю вас… — К несчастью, Колючкин правильно оценил впечатление, которое произвел на маму, — сквозь его темный загар проступил густой румянец.

— А это моя мама, Инна Алексеевна.

Мертвенная бледность опрокинутого личика сменилась свекольным пыланием. Такая любезная со всеми, включая свою проклятую Ларису Геннадьевну, Инуся не то что не поднялась со стула навстречу гостю, как положено в любом приличном доме, но даже не сумела внятно пробормотать «здравствуйте».

Одна надежда оставалась на непосредственную тетеньку — эта обязательно разрядит обстановку! — но, взглянув на нее, впору и самой было грохнуться в обморок. За отпущенные минуты чертова тетенька успела повязать голову кухонным полотенцем на манер Солохи, нацепить на кончик носа Инусины очки, и теперь, щурясь поверх очков, с улыбочкой «а у нас рассеянный склероз» исследовала Николая: мол, а кто это, а что это, откуда? Выпрямившись в струну, она кивнула с видом светской львицы:

— Евгения Алексеевна Орлова-Соловейчик. Урожденная фон Штерн.

— Очень приятно… Николай.

— Располагайтесь, мон шер. У нас без церемоний.

Жекин спектакль никого не развеселил: Инуся вообще ничего не соображала, а бедняга Колючкин от такого политеса совсем стушевался и стоял посреди комнаты, в растерянности прижимая к груди гигантский букет, как какой-нибудь артист «на выходах», оглушенный неожиданно свалившимся на него успехом… Но это не его амплуа!

Пронзительно-обиженный взгляд все-таки вывел Инусю из коматозного состояния. Подскочив, она выдвинула стул из-под стола:

— Садитесь, пожалуйста, Николай! — и наконец-то освободила гостя от изнуряющего букета. — Какие удивительные розы! Танюша, дай мне, пожалуйста, бабушкину вазу! Танюша, достань, дружочек, еще одну чашку и тарелочку! И ложечку! И салфетку!

Пытаясь скрыть свои подлинные чувства, Инуся отчаянно крутилась, вертелась, бегала на кухню и обратно, но в этой жаркой суетности ее отношение к гостю проявлялось еще отчетливее, чем в ледяном оцепенении. Наблюдательный и очень неглупый, Колючкин наверняка заметил, как мама, поспешно водружая букет на стол, торопливо разливая чай дрожащей рукой и раскладывая торт по тарелочкам, прячет глаза, и догадался, что ей неловко встретиться с ним взглядом, потому что в душе она порицает его — взрослого мужчину, который, судя по всему, прошел сквозь огонь, воду и медные трубы, а теперь надумал соблазнить ее девятнадцатилетнюю дочь. Разве Инусе могло прийти в голову, что ее «маленькая Танюша, в сущности, еще ребенок», только и мечтает, как бы поскорее очутиться в объятиях «соблазнителя»?.. Кстати, кто кого соблазнил — это еще вопрос!

Однако, абстрагируясь от собственных