напрасно всех нас демонизируешь, дружочек. Я не святая. Наоборот, я жила не по совести. По совести надо было уехать в Москву, но я не могла разлучить тебя с твоим любимым, выдающимся папой. С Бабверой. Тебе ведь было хорошо с ними?

— Ты из-за меня?.. Да?.. Мне было замечательно, но тебя так жалко!

Всплакнуть вдвоем с Инусей — самый верный, апробированный способ исцеления от любой боли: зубной, головной или душевной.

— Не плачь, дружочек! Мне тоже совсем неплохо жилось в компании с тобой, Верой Константинной и папой. Не мне тебе говорить, какой папа интересный, талантливый человек. Согласись, ведь это счастье — больше тридцати лет прожить с таким человеком? Сколько же на свете пустых, ничтожных людей… — (И эта обманщица еще уверяла, что давно не восхищается папой, что недостаточно любит его!) — А каким удивительным человеком была Вера Константинна! Я ей очень обязана, и прежде всего тем, что у меня есть такая хорошая девочка. Когда ты была маленькой, Бабвера постоянно ругала меня: Инуся, успокойся, держи себя в руках, иначе ты своей полоумной любовью искалечишь ребенка! Вырастишь морального урода и испортишь себе жизнь. А я все думала: господи, скорей бы уж Танюшка выросла! Тогда мне не придется скрывать свою страсть! — Инуся тихонько засмеялась и прижалась еще теснее. — В последнее время я много думала о любви и пришла к выводу, что подчас это абсолютно необъяснимое, даже иррациональное чувство. Вот, например, у нас в школе есть одна учительница. У нее две очаровательные внучки-близнецы, но когда бы я ни спросила о них, она отмахивается «растут!» и начинает с упоением рассказывать про свою собаку: «Вы не представляете, какой красавицей стала моя Тинка! Когда мы с ней идем по проспекту Гагарина, все оборачиваются!» А собака доброго слова не стоит — рыжая, беспородная моська, к тому же страшно злющая…

— Ты на кого намекаешь, мам? — Распростившаяся с горькими обидами, она, как в детстве, с силой чмокнула Инусю в мягкую щечку. — Рр-р-р! Тяв-тяв! — никак не ожидая, что симпатяшка вдруг возьмет и надуется. — Инусь, ты что?

— Скажи на милость, почему, как только я заговорю о чем-нибудь серьезном, вы тут же меня выдуриваете? Я, что, такая глупая?

— Это я, я глупая! Но я так рада, что ты приехала! Я устала без твоей любви, Инусечка!

Счастливая, зацелованная мамочка снова с очень серьезным видом стала излагать свои соображения о любви. Вовсе не глупые, но какие-то… бестелесные.

— Кому, Танюшка, что на роду написано. Кто-то больше всех на свете любит своего ребенка, кто-то — родителей, как наша Жека — маму…

— Жека?

— Да. В отличие от меня у Жеки было множество увлечений, но, мне кажется, по-настоящему, глубоко, она любила только маму… А ты, Танюшка, кого любишь больше всех? — Вопрос прозвучал шутливо, однако бархатные глаза светились такой страстной надеждой на безоговорочную взаимность, что не ответить: тебя, тебя, тебя! — подхватив чемодан, было бы просто свинством.

— Инуся, что ты сидишь? Наша остановка! Бежим быстрее!

6

Теплый ветер с еле уловимой прохладной ноткой — августовской, почти осенней — шевелил тонкие шторы, солнце отражалось в зеркальных стеклах буфета, и солнечные зайчики плясали на «Копернике». Старикан-буфет, за последние дни помолодевший лет на пятьдесят, улыбался что есть мочи, пытаясь развеселить печальную новорожденную, которая, в день рождения проснувшись на раскладушке, между «стенкой» и свисающей со стола бархатной скатертью с кистями, вдруг со всей отчетливостью осознала, что детство кончилось. Не детство, целая эпоха! Не будет больше светлой, милой детской, полной игрушек и книжек. Никогда уже не прискачет поздравить внучку с днем рождения Бабвера. Вместе с Петрушкой, который декламирует смешные стишки в честь новорожденной, а потом торжественно вручает шоколадку, спрятанную в рукаве у Бабверы. И папа не войдет к своей Таньке, держа под мышкой толстую, очень умную книгу. Не прибежит ровно в десять часов Павлик с охапкой белых флоксов и синих астр…

Любимые синие астры стояли рядом, на краю стола. На стуле лежал толстый франко-русский словарь, а на нем — шоколадка с яркой картинкой… Петрушка! Неожиданно защекотавший нос запах ванили тоже был точь-в-точь таким, как прежде, когда в духовке начинали подниматься праздничные булочки с изюмом… Ах, Инуся!

Булочки, это что! К девятнадцатому августа Инуся ухитрилась превратить ночлежку в Дом. В Дом, где предстоит жить трем энергичным, преисполненным грандиозных планов женщинам, готовым на любые жертвы ради процветания «тройственного союза». Они теперь — одна команда! Роли распределены: «Значица, так. Танюха работает на перспективу — с остервенением грызет гранит науки. Плюс обучает иностранной грамоте подрастающее поколение. Девушка пашет у Надьки в шопе. Осваивает бухгалтерию как делать нечего. Инка — на хозяйстве. Создает трудящимся крепкие тылы. Экономика должна быть экономной! Вместо колбасы жрем борщ. Годидзе, ребята? — Годится!!! — В случае катаклизьмов: цунами, землетрясений, временной потери трудоспособности, Танькиной свадьбы и прочего форс-мажора — загоняем за сумасшедшие деньги буфет Эммы фон Штерн. Кто за?.. Танюх, ты чего, против? — Нет, но у меня ремарка: я категорически не собираюсь замуж. — Не зарекайся, подруга! Как говорится, дело молодое. Верней, тело. Так кто, товарищи, за?.. Единогласно!»…

— Танюш, ты проснулась? — Из-за деликатно приоткрытой двери появился носик, потом блестящая прядь «каре» и, наконец, взволнованная Инуся с крепко зажатой ладонью телефонной трубкой. — Это Павлик! Хочет тебя поздравить.

На часах было ровно десять. Время астр и белых флоксов.

— Привет, Павлик!

— Поздравляю с днем рождения! Желаю здоровья, счастья… чтобы ты всегда была самой красивой… самой… этой… — Мальчик явно сбился с текста. Как в школе, у доски, когда вдруг напрочь забывал вызубренное вдвоем стихотворение. Небесные глаза в таком случае с надеждой устремлялись к девочке на предпоследней парте в среднем ряду. Прячась за широкой спиной Коляна-Барана, она темпераментно растягивала губы, жестикулировала, дополняя беззвучные слова школьной азбукой глухонемых. Небесный взгляд приобретал васильковую осмысленность, но тут раздавался грозный голос: «Киреева, угомонись!» Зато в решении задачек по физике хроническому негуманитарию Павлику не было равных…

— Куда ты пропал?.. Алло!

— Я не пропал… Ты теперь когда приедешь?.. Если хочешь, я бы сам мог приехать.

— Нет, Павлик, я не хочу. Спасибо за поздравление, привет всем нашим! Пока!

Вот и оборвалась еще одна ниточка с детством!.. Не оборвалась, а оборвала, а это — две большие разницы.

Прекрасный воскресный день, воистину Спас-Преображение, — с высоким, загадочным небом и звоном колоколов где-то далеко за станцией — тянулся мучительно долго. В бесконечность его опять растягивало ожидание. Но ведь если Колючкин не позвонит сегодня, он не позвонит уже никогда!