— Тише, тише! — Хотя подслушивать было некому, деликатная Инуся десять раз оглянулась, прежде чем придвинуться еще ближе и зашептать: — Я плохо представляю себе, что мы с тобой могли бы перемывать папе косточки.

— Но с Жекой же ты перемывала!

— Конечно, нет, что ты! Жека догадалась сама. На поминках. Заметила, какими влюбленными глазами смотрит на папу Лариса Геннадьевна, и велела мне срочно гнать ее в шею. Пока не поздно. Но уже давным-давно было поздно! — Инуся печально вздохнула, и стало понятно, что весь ее мажор — напускной: она просто-напросто не хотела волновать любимую дочь. И совершенно напрасно!

— Мам, я не понимаю, как папа мог променять тебя на эту дуру Лариску?

— Давай, дружочек, договоримся называть ее Ларисой Геннадьевной. Не будем уподобляться простонародью, тем более, в сущности, она неплохая женщина. Глуповата, конечно, есть грех. Зато весьма восторженная особа. Постоянно восхищается папой, а я уже давно не восхищаюсь… словом, я сама во всем виновата.

Своим неизбывным, несокрушимым, интеллигентским комплексом вины перед всем миром Инуся кого угодно могла довести до белого каления. Она еще и виновата! Во всем виновата Лариска, вот кто! Однако высказаться по поводу изощренного коварства Лариски, которая втерлась в дом, поздравляла маму со всеми праздниками, припералась с цветами и конфетами, без конца звонила, «волнуясь» о здоровье Бабверы — ночей не спала, бедняжка! — для того, чтобы обаять и увести папу, не удалось: Инуся уже не слушала. Полный сострадания взгляд был прикован к ввалившимся в вагон «несчастненьким» нищим: загорелому дядьке с кепкой для сбора подаяний и увесистой тетке с чумазым ребенком на руках. Мальчишка лет четырех, кстати, уже вполне бы мог топать самостоятельно.

— Люди добрые! Помогите, кто сколько может! Сами мы люди неместные…

Рассказ о несчастной доле на чужбине, утерянных документах и необходимости срочного хирургического вмешательства повис в воздухе. Компания грибников с азартом резалась в карты, работяги и старухи-дачницы продолжали спокойненько дремать. Не осталась равнодушной к чужому «горю» лишь Инуся: суетливо, будто боялась опоздать со своим вспомоществованием, она вытащила из сумки с потрепанным ремешком столь же древний кошелек, а из него — десять рублей.

— Мам, прекрати! Просто смешно — они в сто раз богаче тебя!

— От хорошей жизни, Танюша, по вагонам не ходят. Мы же с тобой не пойдем?

— Не пойдем, потому что у нас есть совесть, а у них — нет! Как им не стыдно собирать деньги в электричке, где ездят нищие пенсионеры и учительницы вроде тебя?! Шли бы клянчить куда-нибудь к казино!

— Тс-с-с! Что ты так разбушевалась? У них же больной ребенок. Ты слышала, какой страшный диагноз?

— Слышала! И не единожды. Эти жулики года два, не меньше, пасутся на нашем маршруте. Как говорится, за время пути младенец успел подрасти. Мам, больных детей годами не таскают по электричкам!

Толку никакого! Сердобольная Инуся не успокоилась до тех пор, пока не избавилась от своей десятки. Пусть мысли отвернувшейся к окну дочери были чересчур злыми, но она не желала понимать такой доброты! Доброта должна быть во благо, причем во благо хороших людей, а не каких-то пройдох, циничных настолько, что они не боятся выдумывать смертельные болезни своему мальчишке, или бездарных аспиранток, стремящихся любой ценой доказать окружающим свою значимость. Жека правильно сказала: надо было гнать в шею эту так называемую Ларису Геннадьевну! Нет, добренькая Инуся принимала ее у себя и поила чаем. И допоилась!

Электричка поползла еле-еле. От созерцания бетонного забора с торчащей ржавой арматурой и омерзительными граффити замутило. Поблуждавший по вагону взгляд с неизбежностью вернулся к Инусе. Кошмар! В глазах, беспомощно устремленных на злющую дочь, дрожали слезинки.

— Ой, мам, прости меня, пожалуйста!

— Ничего, ничего, я не обижаюсь, я понимаю, как тебе тяжело. — Смахнув слезы, Инуся опустила голову и сложила на коленях руки, определенно решившись на исповедь, но тонкие пальцы с перламутровым маникюром так нервно затеребили носовой платок, что желание знать подробности показалось постыдной прихотью безжалостной девчонки.

— Инусь, не надо! Мне неинтересно, честное слово!

— Нет, я все же должна объяснить тебе… в чем моя вина. Чтобы ты зря не сердилась на папу. Ты уже взрослая, и теперь я… Видишь ли, наверное, я недостаточно любила папу. Я… как бы лучше сказать?.. в общем, романтическая сторона любви всегда была для меня более привлекательной, чем… — Инуся запнулась, и ее щеки запылали.

По правде сказать, жарковато стало не ей одной. Интимная жизнь родителей представлялась запретной, табуированной темой, хотя невольно, сам собой, в голову и приходил вопрос: почему мама с папой спят в разных комнатах? А сейчас Инусино признание породило совсем уж крамольную догадку: вдруг ей не повезло с папой? Такое бывает. За примерами, в сущности, далеко ходить было не нужно: раньше, при Павлике, она и сама считала себя натурой исключительно «романтической». И страшно переживала по этому поводу. Мучительные раздумья о собственном несовершенстве давно канули в Лету. Кажется, в ту самую минуту, когда она пришла будить Анжелкиного отца и увидела в полумраке комнаты его смуглое, сильное тело. Одни мученья сменились другими…

— …Может быть, потому, что я так долго мечтала о ребенке, родила тебя так поздно, любовь к тебе вытеснила все иные чувства, даже ревность. Меня совершенно перестали волновать записки от влюбленных студенток, молчаливые звонки, словом, папины романы. Благодаря тебе исчезла тоска, жизнь наполнилась смыслом…

В Инусиных признаниях промелькнуло нечто такое, что заставило прислушаться и перебить ее:

— Подожди, мам! О каких романах ты говоришь?.. Ты хочешь сказать, что Лариска — не первый случай?.. Да?.. Нет уж, ты теперь договаривай! Так первый или нет? Говори!

— Ну что ты меня пытаешь?.. Хорошо. Не первый. И, думаю, не последний. — Мама шутливо улыбнулась, и перед потрясенной дочерью разверзлась бездна: получалось, она всю жизнь прожила в иллюзорном, выдуманном мире!

— А как же папины принципы?

Моментально очутившись рядом, побледневшая, перепуганная Инуся обняла за плечи и принялась уверять сбивчивым шепотом, что со студентками у папы безусловно, никогда никаких романов не было. Это исключено! Но, вообще, папу нельзя судить строго. Если мужчина так красив, он обречен на повышенное женское внимание. Тем более папа — преподаватель. Умный, интеллигентный, обаятельный. Все кафедральные тетки до сих пор сходят по нему с ума, и их можно понять… Понять можно было кого угодно, только не Инусю.

— Я бы не смогла так жить. Почему ты не ушла сама? Или ты действительно святая?

— Ты